Василий Добрынин - Последняя мировая... Книга 1
Мирка взял в руки и прочитал извещение, которое получила мама: Выхованец Мирон Аристович, узник Освенцима, пропал без вести. Место нахождения устанавливается: подпись: начальник 2 отдела «Смерш», ст. лейтенант В. С. Сташинский.
Не поверила мама В. С. Сташинскому. Она поверила Витьке, который соврал, и ждала.
А со временем, когда поутихла боль, спросил Мирка:
— Мам, тебе неизвестно, что с Мариной Кореневой?
— С Мариной?... — мама как будто ждала, когда спросит об этом Мирка, присела, оставляя заботы и посторонние мысли. — Я скажу, сын, скажу, но…
— Ну, увидеть-то мне ее можно?
Мама не поняла.
— Ну, она не замужем?
— Нет… Она на войне была. Ранена. Она еще в сорок четвертом вернулась. Здесь…
— Мари-ин! — стучал Мирка в калитку. — Марина?
Не отвечала. Но Мирка знал, что Марина дома.
— Что ж… — вздохнул он, и прошел во двор. Взойдя на крылечко, постучал в тонкую дверь веранды. — Марина!
Не дождался ответа Мирка, и отворил незапертую дверь. «О-о! — улыбнулся он, — Так и до сердца, не достучавшись, дойду!». Он постучал, безответно, в дверь хаты, позвал Марину, и отворил.
Опешил бы он, если вошел случайно: Марина стояла напротив. В длинном, не деревенского фасона, темном платье; ало горели губы на бледном лице; взволнованный, скрытый огонь таился внутри, в глубинах темных глаз.
— Марин, это я… — Он хотел, как и маму при встрече, обнять ее. Он шагнул к ней, и осторожно коснулся плеч. И явственно ощутил протестующую, спонтанную неподатливость в теле Марины.
— Что ты, Марин? Я же не так… это же… — растерялся он.
Чуть обмякли в согласии плечи Марины, и тут же она отступила.
— Мир, проходи, — пригласила она, — я рада, что ты вернулся. Правда…
— А я, может быть, долго не вспоминал, тебя, извини...
— Война, Мир, все были такими.
— Были и лучше меня, а... — память, кометой по небу, клонила в памятный сорок первый, — Это я, Марина, тогда, на 8 марта стихи подарил.
— А я знаю.
— Я же не подписал.
— А я поняла. Сначала же были мысли какие-то, чувства... Думал о ком-то, мечтал: обо мне, получается... А строчки — они пришли следом. Ведь так? Ты обо мне мечтал, и я ощутила... Не в подписи суть, — в содержании.
— Ты это тогда поняла? — удивился Мирка.
— Не сразу, но, в общем, тогда…
— Боже, если б я знал!... — закрыл глаза Мирка.
— И что… что тогда, Мир? — тихо спросила она.
— Все тогда по-другому было бы… — грустно признался Мирка.
— Ты пришел, чтобы что-то сказать мне?...
— Да.
— Нет, Мир, не надо…
— Но я полагаю иначе!
— Я знаю. Ты добрый, хороший, все так…
— Что же тогда, Марин?
— Пришел сказать, что ты любишь, что хочешь, чтоб я тебе стала женой?
— Ты знала, поэтому не отзывалась, когда я шел?
— Да, потому, что вместо слов, которые ждешь, я должна сказать другие…
— Я не могу быть любимым?
— Нет, — опустила Марина голову, — Мира, не в этом дело…
— Мы еще в сорок первом могли бы понять друг друга. Прикосновение, волнение первых объятий, первого поцелуя: недалеко это было, — пусть через год, через два, но это пришло бы.
— Теми же строчками ты говоришь…
— Но ты поняла их!
— Да. Но первой пришла война… Я тебя понимаю, и мне непросто… но, жена — женщина-инвалид… Тебе разве не говорили?
— Не говорили, потому, что не спрашивал.
— Видишь…
— Когда я тебя коснулся, я разве не понял, что у тебя нет одной руки?!
— И, что… — неуверенно уточнила Марина, — Не сделал вывода?
— Сделал!
«Поэтому длинное платье, — подумал Мирка, — поэтому темное: на темном фоне не столь заметен длинный пустой рукав…».
— И что же?... — тихо спросила Марина.
— Я готов был к любому ответу. Понял бы. И я понял. Я услышал тебя, Марина: «первой пришла война». Но мы победили! Так?
Долго молчала Марина.
— Так… — согласилась она, другими глазами глядя на Мирку.
— Так почему ее след на теле, сильнее нас?!
— След на теле?...
— Да. Увечье — автограф войны! — ее подпись… Разве мы говорим с тобой не на одном языке, Марина? «Не в подписи суть — в содержании»! Здесь оно. — Показал он ладонью на грудь, — И там не пусто, Марина!
Марина смотрела взглядом, который бывает у тех, кто вдвоем; когда один узнает в словах другого, себя самого. Таинства больше в таком молчании; тяжести нет в нем…
— В чем вина, — подбирая слова, нарушил молчание Мирка, — солдата, вынесшего с войны увечье? Жаль, а ведь не напрасны твои опасения: тысячам это закроет дорогу к счастью!... Только, Марина, не нам с тобой — знаю!
Мирка поднялся. Он не подступал, в порыве, не просил посмотреть в глаза, не клялся и не убеждал Марину, притягивая ее руками. Так добиваются женщин многие, так бы сумел и он. Он поднялся, чтобы проститься, а простившись вернуться завтра.
— Я хочу… — обернулся он у порога. Он больше думал, чем говорил: Марина видела, — Хочу, чтобы война для тебя и меня закончилась. Ее, ты же видишь, не отменяет победа: в пустом рукаве гимнастерки и платья, в памяти, в сердце — она остается, Марин... Остается до тех пор, пока место ее не займет любовь. У нас же она — не святая выдумка, — правда! Вот о чем я…
Он ушел.
«Вернется! — сердцу внимала, Марина, — Мы к этому шли. Мы подходили к порогу, могли его переступить тогда, еще юными, но пришел сорок первый, и отменил нашу юность. Мы переступим теперь: не за тем ли пришла победа, чтобы к нам возвращалась любовь, и находила свою половинку?!».
***
Сквозь стекло, не сводя глаз с дороги, будет ждать Марина. Вид на дорогу, позавчера еще, заслоняло дерево перед окном. Но вчера в него угодила молния и сожгла до земли. А сегодня пепел остыл, оживил плодородный слой, и побудил к росту павшее с дерева семя. Завтра потянутся к небу ростки, и начнется новая жизнь.
