Аркадий Первенцев - Люди одного экипажа
— Вы знали Милочкина?
— Да, товарищ командир. Я знал Милочкина... Он был моим хорошим другом. После окончания училища мы расстались. Прибыли в Севастополь, а потом... Разные корабли...
— Ишь какое дело! — Дубонос как-то внутренне смягчился. — Интересно. Так что вы, вероятно, и меня знаете?
— Очень хорошо знаю вас, товарищ командир. Хотя мы и были в разных дивизионах. Мы к тому же переписывались с Милочкиным, ну конечно, в письмах всегда делишься...
— А команда?
— Что команда, товарищ командир?
— Тоже знает меня?
— Тоже знает, товарищ командир... — Лейтенант замялся.
— Я что-то успел сделать не так? — просто спросил Дубонос.
— Да, товарищ командир...
— А именно? Садитесь! Чертовски низкие каюты!
Горигляд присел, но и сидя сохранил выправку и почтительность. Это понравилось Дубоносу.
— Надо было вам поговорить с командой, товарищ командир, — сказал Горигляд, прямо смотря ему в глаза.
— Обязательно?
— Да, товарищ командир. Вы поздоровались, продержали людей на длинной паузе и отпустили.
— Ну?..
— Наш бывший командир, старший лейтенант Булавин, обязательно сказал бы что-нибудь команде, товарищ командир.
Горигляд, залпом выпалив все, хотел подняться, но его остановил Дубонос разрешительным взмахом руки, что означало «сидите».
Дубонос смотрел на носки великолепно начищенных ботинок своего помощника. Мысли его были далеки, это понял Горигляд.
— Сделал неправильно, — медленно произнес Дубонос. — Но сегодня мне не хотелось ничего говорить с ними... да и, пожалуй, я бы сказал не то... Мои люди понимали меня с полуслова. Они понимали меня даже без всяких слов... — Он вздохнул и посуровел. — Вот так... Вы были другом Милочкина. Вы знаете, я не видел, как он погиб. Какая-то неведомая сила, какой-то инстинкт помогли мне дотянуть до берега. А может быть, привычка... Ведь уже седьмой раз тонул... анекдот... А Милочкин многое обещал. Хороший был паренек, искренний и очень смелый... Ну, что же, идите, товарищ Горигляд, пусть немного обождут в кают-компании, пока я здесь осмотрюсь. Обедайте, я подойду.
Лейтенант ушел, а Дубонос просидел на одном месте не менее четверти часа. Он никогда не мог предположить, что так тяжело приходить на новое место. Вот кровать Булавина. Может быть, это коричневое одеяло с потертой шерстью, очевидно полученное из запасов курортного ведомства, укрывало его предшественника. Он вспомнил свои встречи с Булавиным. Обычно они проходили накоротке. Последняя встреча — на торжественном обеде по случаю получения его дивизионом ордена Красного Знамени. Еще их решили поставить рядом, большого и маленького, и смеялись. Теперь шутки окончились. Булавина нет. Команда наершилась, плохо его принимает. А что, если за то, что он утопил свой корабль? Эта мысль обожгла его своей неожиданностью. Война? Но во время войны одни водят корабли хорошо, другие плохо. Потом, эта непредвиденная задержка у крымских берегов, вследствие чего самолеты врага настигли корабль на рассвете. Задержка произошла не по его вине. Пункт, указанный для высадки разведчиков, оказался хорошо охраняемым, и ему пришлось нащупать более удачное место. Он выполнил задание, но корабль все же погиб. Разве будешь объяснять каждому, как все произошло? Неплохо было бы рассказать историю последнего рейса вот этому лейтенанту, похожему на Милочкина, а он безусловно нашел бы время передать его рассказ команде. Хотя чего ему заискивать? Война продолжается, будут возможности показать себя и посмотреть на них. Померяться силами... Размышления, навеянные госпитальным бездельем и одиночеством, сейчас совсем не нужны. Дубонос встряхнулся, толкнул ногой дверь и, не разгибаясь, вышел из каюты.
В кают-компании, кроме Горигляда, командира ожидали, не начиная обеда, лейтенант Губанов — механик катера, сумрачный человек с руками, будто пропитанными соляром, и толстый краснощекий боцман Баштовой. На выцветшем кителе Губанова были два ордена Красного Знамени и медаль «За оборону Севастополя». Губанова Дубонос встречал в Хопи, вместе с Булавиным, и тогда этот неулыбчивый человек, с растопыренными белесыми бровями и морщинками по всему лицу, не оставил о себе почти никакого впечатления.
— У меня был механиком Денисов, — сказал Дубонос, когда все разместились за столом, — очень любил машины.
— Так и нужно, товарищ командир, — заметил Губанов.
— А вы любите?
Губанов приподнял брови, и мимолетная гримаска недоумения пробежала по его лицу. Но потом он снова точно замкнул лицо и бесстрастно сказал:
— Люблю.
— Очень? — спросил Дубонос, досадуя на себя за глупый, как ему казалось, разговор. — А водку пить любите?
— Не люблю. Водку пить не люблю...
— А вы, боцман?
— Могу, товарищ командир. — Боцман оживился. — Мы сейчас устроим. По правде сказать, уже приготовлено, но... не знал, как вы посмотрите, товарищ командир.
— Я смотрю положительно. В госпитале не попадало, скажу прямо, соскучился. Если бы только поковыряли, ничего, кажется, можно тогда спиртное. Но нашли еще шок. Откуда у меня шок? Придумали, наверное, врачи.
Боцман успел моргнуть коку, лично прислуживавшему у стола, и тот вскоре появился с графином и рюмками, которые он ловким движением расставил перед каждым. Команда, вероятно, уже пообедала, так как опять заговорила чеканка. Рюмки задрожали на столе. В открытый иллюминатор вместе со звуками чеканки входили запахи моря, и то виднелась, то исчезала полоса воды. На волнах прыгали щепки, и сизо-фиолетовые масляные пятна играли под солнцем.
Вместе со звуками пневматической чеканки, дробной и отчетливо-резкой, похожей на пулеметную строчку, долетали слова песни, известной Дубоносу только по мотиву. Он слышал когда-то эту песню, уже после оставления Севастополя, от моряков крейсера. Теперь бн внимательно прислушался, в такт мотиву пошевеливая губами.
...Лежали враги где попало
Вповалку на крымской земле.
Это было похоже на припев — повторили два раза. Потом снова ворвались басы, крикливо и надрывно, и слов не разобрать. На лице Дубоноса промелькнула досада. Горигляд переглянулся с боцманом, алчно оглядывавшим графинчик. И вот слова снова дошли до слуха, когда вырвался густой и отчетливый голос, очевидно, запевалы:
А палуба. «Красного Крыма» Нам надолго стала землёй...
— Карабака поет, — нагнувшись к Дубоносу, сказал боцман. — Его голос всегда выделишь от остальных.
— Хорошая песня, — сказал Дубонос, уже не вслушиваясь в слова, — и понятная. Ушли из Крыма и думают вновь вернуться победителями. А мотив прямо-таки гимн... Вроде «Варяга»...
— Только более оптимистичен, — сказал Горигляд.
— Пожалуй, — согласился Дубонос. — Ну, на чем мы остановились? Ага...
Первый тост нужно было произнести, конечно, в шутливом тоне. Но неразговорчивый механик, сразу же по-деловому углубившийся в тарелку, вызывал досаду и как бы поддерживал чувство неловкости, владевшее Дубоносом с утра. А тут еще отказ от рюмки водки, какой-то подчеркнутый отказ.
— Когда окончим ремонт, товарищ Губанов? Кстати, ваше имя и отчество?
— Через неделю, товарищ командир. Мое имя и отчество просто — Иван Иванович.
— Долго... неделю долго. Командир дивизиона приказал закончить ремонт поскорее, Иван Иванович.
В конце обеда первоначальная неловкость несколько рассеялась. Горигляд, все время не теряя почтительной выправки, много говорил о команде катера. Он хвалил людей с юношеской чистосердечностью и последнее происшествие с «высаживанием днищ у бочек» объяснил только лишь тоской по погибшему командиру. Сейчас команда старается загладить свою вину. Недельный срок ремонта и так был очень коротким, люди работают день и ночь, и если срок будет сокращен, конечно, они поднажмут, но только за счет сна и отдыха. Команда катера умеет делать все с одинаковым азартом — и воевать, и работать, и погулять.
Фамилии, такие, как Гетман, Ковтун, Дзюба, Матюх, Закопаев, Карабака, Кириченко, обрастали плотью, приобретали формы. Это уже не была линия одинаковых и чужих загорелых лиц, которые он так недавно видел на палубе, это были люди со своей предысторией, привычками, индивидуальными особенностями, подвигами. Губанов ушел сразу после обеда. Его ждали и уже несколько раз пытались вызвать из кают-компании, но, может быть, стеснялись нового командира. Катер на ремонте напоминает небольшую мастерскую, элементы строевого подчинения как бы растворяются в чисто производственном труде, похожем на труд, рабочих, где руководящая роль принадлежит инженеру. Дубонос отлично понимал это и в другое время был бы просто доволен передохнуть от своих командирских дел, послоняться по берегу, посидеть с приятелями в офицерском клубе, а может быть, даже суток на двое отлучиться либо на охоту, либо порыбачить в горной речушке. Но сейчас какое-то подчеркивание Губановым независимости и главенствующей роли показалось ему несколько оскорбительным. Поэтому после ухода Губанова он все рассеянней слушал помощника, выкурил две папироски, предложенные ему боцманом, и вышел на палубу. Там все шло своим чередом: стучала пневматическая чеканка, обжимая заклепки наружной обшивки бортов, коротко вспыхивало голубое с искоркой пламя автогена, матросы перетаскивали станину и как будто с недовольством пережидали, когда пройдет командир. У крупнокалиберного пулемета, на мостике, дежурил краснофлотец с биноклем, у пушек возились комендоры, тут же стояло ведерко с краской, и из него торчали захватанные кисти.
