Виктор Тельпугов - Все по местам!
— Ну вот, а ты отказывался, — заметив, как торопливо Слободкин работает ложкой, сказал Зимовец.
— Ты тоже хвалил УДП не особенно, — ответил ему Слободкин, — а за тобой не угонишься.
— Просто мне в цех надо скорей.
— И мне туда же. Вот и навертываю!
Работа после обеда пошла по-иному. Слободкин почувствовал это с первых минут, с первых оборотов патрона. Мотор загудел ровнее, увереннее, приводной ремень вдруг перестал хлопать. Позднее Слободкин узнал, что во время обеденного перерыва ремень починил шорник, но сейчас готов был отнести и это за счет общего улучшения погоды, как назвал он для себя ту обстановку, которую застал на заводе после возвращения из больницы.
Что же тут, собственно, произошло в его отсутствии? В чем секрет перемен? Кто все это наладил, отрегулировал, привел в порядок? Был ведь почти хаос, от которого у людей порой опускались руки. Было так плохо, что Слободкин не знал, долго ли он, ко всему привыкший человек, выдержит. Теперь уже можно в этом признаться. А сейчас? Может, это весна все наладила? Осветила солнцем, обогрела теплом, родила надежды. Да, и она, конечно. Но главное было несомненно в том, что дела на фронте стали лучше. Вот и здесь все пошло по иному.
Он говорил так с самим собой, и ему чудилось в эти минуты, что ой слышит биение железного сердца. Железного и в прямом и переносном смысле слова. Да, да, железного. Вот оно гремит сейчас и в его станке. А там, за штабелями желтых ящиков для автопилотов, оно пульсирует в установках, проверяющих приборы на вибрацию. Слободкин отчетливо представил себе большие, сотрясаемые вибраторами столы, на которых закреплены приборы. Ритм их вибрации был ритмом сердца завода. Не слишком частым и не слишком редким — ритмом крепкого, здорового организма. Перенесшего болезнь, но одолевшего ее доблестно и ставшего еще сильнее, еще жизнеспособнее.
Люди, работающие вокруг, показались Слободкину действительно чудо-богатырями из сказки. Не только Каганов, не только Ткачев. Они-то уж само собой. А тот, что в сандалиях по снегу? А Вася Попков, гордо именующий себя бригадой? А Баденков? А дружок его закадычный? Все, все, решительно каждый богатырь! Если б Каганов выполнил свою угрозу и в самом деле продал бы его в газету, он так и написал бы обо всех этих людях — богатыри. Ни холод, ни голод им не страшен, ни тиф, ни бомбежка их не берет. То есть, берет, конечно, и еще как берет! Прямо за жабры. Но они не сдаются, лапок к верху не тянут — в этом и есть их сила. Железное сердце в железных людях. Подумать только! В таких условиях ни на минуту не остановили выпуск приборов и постепенно все наращивают и наращивают темп работы. Приборы конвейером идут на фронт. Сплошным потоком. Не остановятся ни на миг колеса и пропеллеры России!
Хорошо на душе у Слободкина становилось от этих мыслей. К нему постепенно приходило ощущение, что и сам он среди этих людей что-то значит, чего-то стоит в конечном счете. Вместе с ними, среди них он, пожалуй, способен на большее, чем может показаться на первый взгляд.
Длинным или коротким был этот день? Трудным или легким? Уже ночью, на койке барака, вспоминая весь его, час за часом, минута за минутой, Слободкин не мог ответить ни на один из этих вопросов. День был бесконечно длинным. И пролетел мгновенно. Руки ныли от усталости. И дрожали от счастья. Им удалось, наконец, совладать со станком, справиться с его норовом! Вот и сейчас дрожат.
Слободкин поднес к лицу свои пальцы. Он не видел их в этот миг, но ему вдруг показалось, что они снова распухли, как тогда в больнице, после обморожения. Непослушные, чужие, они беспомощно перебирали темноту перед глазами.
В глубине барака кто-то чиркнул зажигалкой. Слободкин растопырил пальцы навстречу свету и удивился — руки как руки. Натружены только, намучены. Отвыкли от работы. Но сила в них вон какая! В сто раз больше, чем раньше. Он сжал кулаки и, пока желтое пламя зажигалки стало синим, тусклым и, наконец, совсем исчезло, успел увидеть отражение своих рук на противоположной стене барака. Их огромные тени заняли все пространство от пола до потолка. Это же лапы гиганта! Ручищи богатыря!
— Эй! — крикнул Слободкин неизвестному курильщику.
— Чего тебе? — полусонно отозвался тот.
— Горючее есть?
— Давай, двигай сюда, прикуривай.
— Да нет, мне просто свет нужен. Засвети еще разок. А?
Еще на короткое мгновение озарились зыбким светом стены барака. На одной из них, сверкавшей инеем, снова мощно и гордо распростерлись две косые пятипалые тени…
Через несколько минут Слободкину уже снился сон. Такой же удивительный, как это виденье с тенями. Он лежал на травяной росной поляне — спиной к земле, лицом к небу. За его плечами было все — вся Россия, вся Земля. Перед глазами бесконечное синее небо с горячим солнцем в зените. И вот он уже не на поляне, а распластан под форштевнем несущегося вперед корабля. За его спиной всплески весел, шелест парусов. Прямо перед ним — только облака и волны. Он, Слободкин, на самой передней точке этого парусного полета. И как все-таки замечательно, что у него такие огромные и сильные руки! Вот они становятся крыльями. Вот распахнуты над простором и со свистом рассекают воздух. Взмах, другой, третий…
— Ты что, Слобода, размахался? Хочешь совсем меня скинуть? Да? — голос Зимовца, спросонья сердитый, охрипший, гудит над самым ухом Слободкина.
Через минуту, засыпая снова, Зимовец успевает сказать приятелю:
— Тарас Тарасыч велел тебе завтра раньше на час выйти. Ты спишь или не спишь?
— Какой еще Тарасыч? Ты сам-то спишь, как суслик.
— Нет, серьезно, Слобода. У Каганова сменщик такой, тоже мастер, я тебе не рассказывал?
— Чего ему нужно от меня?
— Не знаю. Сказано, на два часа раньше, значит, на два.
— Сказано: на час, — уточняет Слободкин.
— Правильно! Теперь вижу, что не дрыхнешь, а притворяешься. Могу спать, не забудешь?
— Ладно. А зачем я ему все-таки сдался, твоему Тарасычу?
Зимовец не отвечает. Слободкин больше не спрашивает. Одно место для сна у дружков на двоих. Сон тоже, кажется, один, общий. Теперь Слободкин ворчит откуда — то из охватившей его дремы:
— Ты чего мечешься, Зимовец? Локтищи у тебя, как штыки. Поаккуратней, слышь?
— А?..
Короткая ночь. Раннее, незаметно подкравшееся и тоже короткое утро. У Слободкина настолько короткое, что он, торопясь в цех, не успевает даже с другом двух слов сказать. В конторке девятого его дожидается немолодой человек с прямыми, торчащими, как щетки, бровями.
— Люблю точность! — воскликнул он, глянув сперва на Слободкина, потом на часы. — Так вот, товарищ Слободкин, имею ответственное поручение организовать твою статью для областной газеты.
— Как — мою статью? — недоумевающе посмотрел на него Слободкин.
— Так. Ты фронтовик. Хотят люди твое слово слышать — об успехах завода и вообще…
— Какие люди?..
— Народ, товарищ Слободкин. Массы.
— Вы, очевидно, что-то напутали…
— Ничего не напутал, все точно: в воскресном номере Волжанки должна быть твоя статья. И не волнуйся, пожалуйста, писать тебе не придется. Я уже все подготовил. Вот — от первой до последней строки, — Тарас Тарасович развернул веером перед Слободкиным целую пачку листков, сверху донизу исписанных мелким кудрявым почерком.
— Читать будешь? Или доверяешь? Ты учти, я в этом деле собаку съел. За кого хочешь могу! За рабочего? С хода! За колхозника? Пожалуйста! За директора нашего скажут — и за него напишу. Писал уже один раз…
— А за себя? — холодно спросил Слободкин. Тарас Тарасыч слегка покраснел, но тут же нашелся:
— Я, дорогой, хоть и являюсь одним из передовиков производства, но все-таки, как говорится, пока не та фигура. Им все имена подавай! Симуков величина, видите ли, еще малая, фигуры не имеет. Но без Симукова ни туды и ни сюды. Так что не ты первый, Слободкин, не ты последний. Давай, подписывай. Я должен еще самому показать.
Какому самому, Симуков не сказал, но было в этом слове столько многозначительности, что упрямый Слободкин должен был тут непременно дрогнуть и сдаться. Но он смотрел на Тараса Тарасовича широко открытыми, удивленными глазами и молчал.
— Не понимаю, ничего не понимаю… — устало и как-то равнодушно сказал Слободкин после паузы.
— Чего не понимаешь? Чего? — с трудом сдерживая себя, чуть не крикнул Симуков.
— Кому и зачем нужно такое?
— У нас все на энтузиазме народа держится. И мы обязаны энтузиазм раздувать любыми средствами, любыми силами. И печатью тоже. Разве это так трудно понять?
— Я, наверно, никогда не пойму такого. Энтузиазм, говорите? Но зачем же его раздувать? Да еще любыми средствами! Тут уж не энтузиазм получится, а ерунда какая-то…
Слободкин был убежден в своей правоте и пытался хоть в чем-то убедить Симукова. Но тот чем дальше, тем становился упорнее. Видя, что все его доводы не производят впечатления, Тарас Тарасович пустил в ход самый главный, на его взгляд, самый веский:
