Виктор Тельпугов - Все по местам!
Правда, Слободкин еще не знал, кто такой Ткачев, но человек он, судя по всему, уважаемый. А может, в нашем цехе работает? Надо будет обязательно спросить у Зимовца или даже у самого мастера.
Почти весь номер Крокодила был заполнен веселыми шаржами. Только в самом конце прочитал Слободкин несколько ядовитых строк. В них прозой, перемешанной со стихами, говорилось о том, что ночные смены до сих пор продолжают оставаться узким местом и надо наводить в них строгий порядок. Тут рисунка уже не было, и текст был написан не красной, а черной тушью, очевидно, для того, чтобы подчеркнуть отношение редакции к позорному явлению:
У нас теперь одна забота,
Чтоб лучше фронту помогать.
Ночная смена, чтоб работать,
А не затем, чтоб сладко спать!
Вот это совсем толково! Молодцы все-таки заводские газетчики, — подумал Слободкин, — в сатире кое-что получается. Хвалят наивно, иногда без меры (он опять вспомнил заметку о своих злоключениях у холодильных камер), а стружку снимают неплохо!
Под всеми рисунками и текстами Слободкину бросилась в глаза старательно выведенная крупным курсивом строка — Орган парткома завода. Выходит по пятницам. Слободкин удивился. Каждую неделю выпускают Крокодил? Это же здорово! Значит, нормальная жизнь налаживается!
Слободкин зашагал по заводскому двору быстрей. Дойдя до своего девятого, он и вовсе повеселел. Сейчас увидит всех — Зимовца, Каганова, Баденкова. Соскучился без них. И без работы тоже. Кожа на пальцах стала до противности белой и тонкой. Белоручка! Поглядел бы сейчас на меня кто-нибудь из роты. Кузя или Брага, например! Или, еще того пуще, ротный поэт Калинычев. Что сорвалось бы с его пера? Наверно, что-нибудь вроде облетевшей всю бригаду, но слава богу, нигде не напечатанной частушки, сочиненной в тот день, когда я побоялся совершить свой первый прыжок с парашютом и был привезен обратно на землю.
Слободкин думал сейчас об этом спокойно. Потому что тогда же, вскоре после своего позора, прыгнул все-таки и больше уже никогда не трусил. Пересилил себя. Во всяком случае, никому не показывал своей слабости. Даже самому себе не сознавался больше, что дрейфит, выходя на крыло самолета. Но Калинычев, конечно, силен! Классика в перелицовку пустил, лишь бы похлеще разделать товарища. Наверняка были бы нынче зарифмованы белые ручки! И опять справедливо. Все воюют, все работают, а Слободкин то ранен, то болен, то лечится, то выздоравливает…
— Ага, попался! — Холодные, цепкие пальцы плотно, как противогазная маска, залепили щеки и глаза Слободкина, запрокинули назад его голову.
— Зимовец, ты, что ли?..
Слободкин еле вырвался из объятий друга.
— А ты ничего, Слобода! Округлился. Сколько мы не виделись? Месяц? С гаком? И сколько в гаке?
— Мне сам гак показался длинней месяца.
— Молодец, что духом не пал.
— А зачем падать? Я могу еще пригодиться кому-нибудь.
— Еще как! Здесь такие дела, Слобода! Вчера на митинге директор говорил. Знамя ГКО нам присудили. Государственного комитета обороны! Такими знаменами зря не бросаются. Как черти вкалывали все это время — в каждом цехе, в каждой бригаде. А теперь и подавно дадут духу: знамя!..
Зимовец схватил приятеля за руку, повел в цех. Первым попался им на глаза Каганов.
— Слободкин?.. Здравствуй! Ну, как оно? Приступаешь? Второй раз в мое распоряжение и второй раз вот как вовремя)
— Опять в морозилку?
— Что ты! Мы с этой проблемой теперь по-другому расправились. У главного технолога сто совещаний прошло, сто заседаний. Полная техническая революция! А станок твой опять ржавеет… Кого только не приспосабливали к нему, кого только не сватали!
— Совсем, наверно, разладили? Хуже всего, когда много хозяев.
— Теперь один будет. — Каганов осмотрел Слободкина со всех сторон и даже похлопал его по плечу. — Читал газеты? Как тебя расписали-то! А? Подвиг Слободкина…
— В газетах или в газете? — мрачно переспросил Слободкин.
— Именно в газетах: и в нашей заводской, и даже в Комсомолке.
— А я про вас в Крокодиле прочел, — сказал Слободкин. — Хороший стих сочинили. И нарисовали — копия! Кто там с вами рядом, забыл?
— Как кто? Ткачев Лева! Лев Иваныч, инженер-технолог. Только не он со мной рядом, а я с ним, — поправил Каганов, — это не одно и то же. Понял?
— Не очень, — сознался Слободкин.
— О Ткачеве когда-нибудь узнает весь мир. Он тут под бомбами до такой штуки додумался, закачаешься! Изобретение века!
— Теперь уж совсем непонятно.
— Эх, Слободкин, Слободкин, темный ты человек. Пробуешь, стараешься, но еще темный. Ну, как получше объяснить тебе самую суть? Видел ли ты, чтоб в плохую погоду во время ночной бомбежки навстречу юнкерсу, несущему бомбы, поднимался истребитель?
— Видел. ЯК-1.
— Правильно, отдельные случаи есть, не спорю. Но при нынешнем уровне техники истребитель, даже самый первоклассный, ночью почти беспомощен. Все гироскопические приборы, какой бы идеальной конструкции они не были, обладают существенными погрешностями. Давно уже возник вопрос, может ли летчик без ориентации на небесные светила и земные ориентиры получать точные показания горизонта, азимута, скорости, местоположения своего самолета? Оказывается, может! Но как? Только комплексное использование полной инерциальной информации, говорит Ткачев, позволит получить навигационную информацию — надо искать и направление вертикали, и азимут, и скорость, и местонахождение самолета — все вместе, сразу, а не порознь! Ты понял что-нибудь, Слободкин! А ты, Зимовец!
— Только самую малость, — сказал Слободкин. Зимовец промолчал.
— Честно говоря, я сам не сразу сообразил. А ведь специалист, в одном вузе с Ткачевым учился. Теперь разобрался и вижу: Ткачев на пороге большого открытия. Будут наши истребители летать и драться в любую погоду, в любых условиях! Ткачев уже разрабатывает систему уравнений пространственной ориентации в слепом полете, нашел однозначную связь между комплексом инерциальных параметров движущейся системы и комплексом навигационного состояния этой системы. Колоссально! Штука эта, понятное дело, строго секретная. Так что сугубо между нами, — Каганов внимательно посмотрел на приятелей — сперва на одного, потом на другого.
— Усвоили?
— Это понять в состоянии, но не больше. Верно, Зима? — спросил Слободкин.
— Вы хорошо объяснили, научно, — серьезно сказал Зимовец.
— В любую погоду летать и драться — это здорово! Мечта каждого летчика, по-моему. Вы не слышали, как они зубами скрипят?
— Кто? — удивленно спросил Каганов.
— Ребята с ястребков. Со мной лежал один в госпитале. Все мне спать не давал по ночам. Растолкаю, бывало, его: Не скрипи, — говорю, — страх берет. Он полежит, полежит тихо, и опять, как ножом по сердцу. Утром белый, разбитый, словно его только что привезли, а уж месяц со мной валяется, с лишком. Врачи головами качают, понять ничего не могут. Что, — говорю, с тобой, кореш? — Сон, — отвечает, — страшный видел. Будто подняться никак не могу. Я ему в ответ: Плюнь ты на все, подымайся, ходи, тебе ясно сказано — можно! А он: Встать-то дело не хитрое. Покурю вот и встану. Взлететь не могу, понимаешь? Они в любую ночь надо мной бомбы волокут на Москву, а я к земле приколочен. Командир полка сам решает, кого выпускать и в какую погоду…
— Вот, вот, — оживился Каганов, — таких приколоченных сколько угодно. Летчики-то они прекрасные — техника от них отстает. Сейчас на заводе все это поняли. Заработала мысль, как никогда. Одних рацпредложений — гора! Разбирать не успеваем в БРИЗЕ. Двое рабочих на сборке новый способ нанесения светмассы придумали — поразительный! Ни ударов, ни воды не боится, никакая коррозия не берет. Простые рабочие.
— Жоголев и Ручьев, — уточнил Зимовец.
— Правильно, Николай Васильевич Жоголев и Николай Емельянович Ручьев. Два Николая. Их теперь все на заводе знают. Сам директор при встрече земной поклон отвешивает. Из главка телеграмма пришла — поздравляют, премируют, желают новых успехов. И армия Жоголевых и Ручьевых растет с каждым днем. Говорю без всяких преувеличений — сам в БРИЗЕ работаю. Что же касается Ткачева, то он вообще далеко пойдет. И пошел уже. В мировую науку. Когда-нибудь это все узнают и оценят. Но вернемся, что называется, с небес на землю. На чем мы остановились? Ах, да, на заметках в газетах… Зимовец перебил Каганова:
— Теперь Слобода письма начнет получать от девчат. Со всего Советского Союза! Получаешь уже? Признавайся.
— Письма?.. — переспросил Слободкин и посмотрел в глаза приятеля.
Зимовец понял, что брякнул явно не к месту. Ничего не подозревавший Каганов рассмеялся:
— Какая-нибудь энтузиастка уже ходит сейчас вокруг завода. Берегись, солдат, опомниться не успеешь, в женихи попадешь.
