Елена Подкатик - Точка
– Всё верно. После войны школа была построена вновь. Хорошая школа. Светлая. Но я помню ту – с высокими потолками, огромными люстрами и широким крыльцом. Вот такая история с моим образованием. После окончания школы я работала надомной портнихой. Помогала матери. А после войны по болезни работать много не могла, шить не получалось – руки отвыкли, да и мама часто вспоминалась. Трудно было. Подумала я, подумала, да и поступила на заочное в Минский пединститут на факультет библиотечного дела, стала работать в библиотеке.
– У вас замечательная профессия, – мама улыбнулась хозяйке квартиры. – Я не представляю свою жизнь без книг. А вы имели возможность каждый день прикасаться к духовным сокровищам мира.
– Да, я любила и люблю свою профессию, – Мирра Львовна чуть замялась, как будто хотела ещё что-то добавить. – Мне нужно вам кое-что показать. Сегодня. Да, именно сегодня. Завтра может быть поздно.
– Вам плохо? Принести лекарство? – мама обеспокоенно приобняла старушку.
– Нет, милые мои, мне хорошо. Мне так хорошо, как не было уже давно. И я благодарю судьбу за то, что она прислала вас в мой старый дом, – узловатыми костяшками пальцев Мирра Львовна неловко смахнула набежавшие слёзы. – Ещё будут вопросы, Людмила?
Я склонилась над переписным листом.
Последний вопрос я задавать не стала. «Сколько детей вы родили?» Слишком лично. Слишком больно. Что может ответить женщина, чьих не родившихся детей забрала война?
В окна с новой силой забарабанил слепой дождь.
– Ну, вот и всё. Спасибо вам за интервью. Простите, если что не так.
Перевернув последний лист, я положила документы в папку. Мама прогнала с подоконника кошек, задёрнула цветастые шторы.
– Поздно уже. Наверное, нам пора.
Мирра Львовна засуетилась, неловко поднялась из-за стола.
– Оставайтесь. Я никогда никого ни о чём не просила. А сегодня прошу – оставайтесь на ночь. Мне нужно поговорить с вами, Ольга Фёдоровна.
– Что-то случилось?
– Это случилось очень давно. Никто и никогда не видел того, что я хочу вам показать. Всему своё время. Настало время и для этого разговора. Останьтесь. Только на одну ночь.
Дождь продолжал хлестать по стёклам.
Я посмотрела на маму. Она утвердительно кивнула головой.
И мы остались.
Мирра Львовна вздохнула. Вздохнула так легко, как только могло вздохнуть одиночество в её глазах.
* * *1 марта 1942 года. Минск, типография генерального округа «Белорутения»[25]
– Hans Baumann, rufen Sie den Sicherheitsdienst![26] – Вальтер Доринг, курирующий издательскую деятельность рейхскомиссариата «Остланд», остановился на пороге типографии.
– Ja, Herr Offizier![27]
– Haben Sie Gebrauchsinformation gedruckt?[28]
– Ja, Herr Offizier!
– Am Abend sollten diese in der gesamten Getto verteilt werden[29].
– Ja, Herr Offizier!
– Tun dies es unmittelbar![30]
Ганс Бауман, щёлкнув каблуками, повернулся на сто восемьдесят градусов и вышел из типографского корпуса.
На столе, готовые к отправке, лежали серые бумажные прямоугольники.
«Служба безопасности сообщает, что 2 марта 1942 г. в 10 часов утра для отправки “на работу” необходимо прибыть 5 тысяч евреев, и в это количество не должны входить “специалисты”, которые работают на немецких предприятиях. Не имеет значения, будут это больные, старые или дети. За неявку – расстрел».
Вальтер Доринг брезгливо поморщился:
– Dörfler! Es ist notwendigum den Text also Analphabeten. Feste Grammatik und Rechtschreibfehler! Kein Stil oder Design![31]
Глава 10
20 октября 2009 года, Минск
23.00 по местному времени
Качели памяти взлетали всё выше и выше над секундами, минутами, днями и столетиями. Невероятная история жизни одинокой женщины всколыхнула сознание с такой силой, что теперь я смотрела на всё происходящее с удивлением ребёнка, впервые увидевшего в небе радугу.
Контрасты в последнее время стали неотъемлемой частью моей жизни. Ещё недавно я была вполне преуспевающим экономистом в одной из коммерческих компаний Минска. Моё размеренное существование – женщины в возрасте «слегка за тридцать» – текло ровно и спокойно.
И вдруг всё изменилось.
За каких-нибудь десять дней я стала другой. Стала жить по-другому – дышать полной грудью, смеяться там, где хочется смеяться, плакать там, где хочется плакать. И всё это случилось благодаря женщине, которая обратила моё внимание на истинные ценности – любовь к жизни, дружбу, понимание, верность слову и делу.
Вот и сейчас я снова буквально застыла на пороге второй комнаты в квартире Мирры Львовны. Из-за двери на меня смотрела вечность.
Белая вечность. Вечность с надеждой на лучшее.
Казалось, помещение будто стерильно. Белые стены, белые шторы, абсолютно белые потолок и пол, белые рамки портретов на стене напротив.
Левая стена от пола до потолка заставлена книгами – беглый взгляд выделил энциклопедии Брокгауза и Эфрона, толковый словарь Даля, справочники на немецком, английском языках. На верхних полках – классика русской, белорусской, немецкой литературы. Много энциклопедий, словарей по мировой истории и культуре.
Мирра Львовна с гордостью показывает своё богатство.
– С каждой зарплаты откладывала, на некоторые издания копила деньги. По ночам в очередях стояла за дефицитными томами. Заметили, сейчас и слова такого нет – дефицит? А раньше даже книги были дефицитом.
– Сколько же здесь книг?
– По картотеке – более четырёх тысяч томов. Но не это я хотела вам показать.
Она указала на стену, увешанную портретами.
– Смотрите.
Снова культурный шок.
– Это мой ежедневный труд, – Мирра Львовна улыбнулась, увидев наше замешательство. – Каждое утро работаю здесь. Вспоминаю. Записываю. Снова вспоминаю. Я рада познакомить тебя, Людмила, и вас, Ольга Фёдоровна, с моей семьёй.
С особой нежностью она протянула руку к фотографии женщины в простом чёрном платье с белым ажурным воротничком:
– Познакомьтесь, это моя мама, Роза Генриховна Андреева, урождённая Шнайдер. В юности я была очень на неё похожа. Здесь она накануне войны – ещё совсем молодая. А вот мой папа – Лев Андреев, мои сёстры, соседи, друзья – все те, кто остался на той войне.
Мирра Львовна бережно гладила лица ушедших людей, не замечая своих слёз.
Чёрно-белые фотографии, карандашные наброски. Под каждым изображением неровные строчки, выведенные от руки: «Элоиза Андреева, умерла 17 октября 1941 года», «Ида Андреева, умерла 17 октября 1941 года», «Лев Андреев, умер 12 декабря 1941 года», «Алиса Андреева, умерла 20 января 1942 года», «Стелла Андреева, умерла 2 марта 1942 года», «Роза Андреева, умерла 2 марта 1942 года».
Тишина смотрела на нас глазами ушедших людей, звенела в ушах, пряно пахла увядающими белыми лилиями.
– Мама очень любила лилии, – смущённо улыбаясь, Мирра Львовна бережно расправляла узловатыми пальцами увядшие лепестки цветов, стоящих в хрустальной вазе возле импровизированной стены памяти. – Месяц назад удалось упросить почтальона, чтобы она купила этот букет.
– Мирра Львовна, дорогая! Как много вы сделали для своей семьи, – мама осторожно приоткрыла лежащую на стуле возле окна старую канцелярскую книгу.
Ряды фамилий: Ивановы, Стельмах, Навроцкие, Кишкурно, Петровы, Коноплицкие, Ветровы, Евсеевы… В большинстве с указанием даты рождения и даты смерти каждого члена семьи.
– В тот день, когда мама узнала, что погибли наши соседи, она начала записывать фамилии. Говорила: так надо, чтобы потом люди вспомнили всех, кого потеряли. Когда мамы не стало, я спрятала документы, оставшиеся ценные вещи в ящик и закопала в подвале. После того как сбежала из гетто, снова начала вспоминать и записывать. А потом, в сорок шестом, вернулась из госпиталя в этот дом и попыталась начать новую жизнь. Откопала документы, восстановила записи.
– А это? – я показала на пустую белую рамку, прислонённую к стене.
– А это я, – Мирра Львовна достала из-за шторы карандашный набросок, удивительно точно передающий черты лица хозяйки квартиры. – Вернее, мой автопортрет. Это у меня от мамы – страсть к фотографии и любовь к искусству живописи. Как умру, помести в рамку и повесь на стену. Хочу несколько дней побыть в их рядах. Потом нас всех вытряхнут на помойку истории. Дом продан, и всё здесь выбросят.
…Ночь вступала в свои права. Заворачивая в бархат дома, подсвечивала окна разноцветьем огней. Дождь прекратился. Ветхий дом, словно старик, тихо ворчал, просушивая свои кости-стены.
Я лежала за шёлковой ширмой с красными японскими веерами и смотрела на парящих под потолком ангелов. В приглушённом свете керосиновой лампы они кружились в прекрасном танце под изумительную музыку небесной свирели.
А навстречу им неслась с земли какофония звуков из прошлого: взрывы снарядов, пулемётные очереди, плач младенцев, вой матерей, последние вздохи убитых людей.
