Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 3 - Освященный храм
— Может, начнем? — спросил Орищенко.
И неожиданно в кабинет ввалился Латов. Невольно все отпрянули от него в разные стороны. Он вошел, и перед его мощной фигурой почему-то все показались маленькими и беззащитными. Он хмуро поздоровался:
— Здравия желаю!
Удивленные и заинтригованные, инвалиды смотрели на него робко, лишь Орищенко спросил Оленича:
— Капитан, чем ты его заманил сюда?
— А чего его заманивать? Сказал, что все собираемся, вот он и пришел. Ты же пришел?
— Так то я! Ну и ну…
— Ты, дед, не нукай. Еще никого не запряг, — буркнул Латов.
— Тебя запряжешь!
Орищенко мог так смело говорить с Латовым, потому что сам был матросом, да и старше вдвое. На восклицание старого моряка Борис не отозвался, а взял стул возле дверей, принес его к столу, поставил рядом и уселся — крепко, по-хозяйски, смело обвел всех дерзким взглядом.
— Вообще-то, мне нужно поговорить с капитаном один на один. Но я не спешу. Высказывайтесь все, чего кому надо. Так ведь я понимаю твою задачу, капитан?
— Можно и так сказать. Это задача номер один для всех. Да и для тебя. Ну, начнем хотя бы с того, как ваше здоровье? Кто нуждается в медицинской помощи?
Все заговорили наперебой: у каждого были болячки, каждый нуждался в помощи, в лекарствах. Незаметно перешли к разговору, что трудно поехать в райцентр в поликлинику — председатель не дает транспорта. Софья Константиновна, здешняя фельдшерица, не может всех принять, да и задача-то ее оказывать лишь первую неотложную помощь. Кто-то сказал, что за лекарствами приходится ездить в райцентр и тратить по целому дню, возвращаться разбитым и еще более недужным. В домах у инвалидов в зимние месяцы холодно — не хватает топлива. Если уголь и выделяет райисполком, так привезти не на чем. А дрова вообще не продаются, и колхоз не может выделить: если есть древесные отходы, то их забирают те, кто работает на стройке, на пилораме, в плотницкой. Коров позабирали, а молока купить негде. Которые похитрей, как Потурнак или Кошевар, пооставляли своих буренок дома. Однако с кормом плохо. У Тимофея корова не накармливает семью.
— Это верно! — послышалось в окно с улицы. — Надо чтобы колхоз нам выделил корм. И вообще, чтобы поддерживал наши хозяйства — выписывал бы поросят, цыплят, утят, зерновых отходов бы давал. Жить-то надо и нам!
А в комнату входили все новые люди — с палочками, на костылях, уже толпились возле окна, и голос Потурнака часто тонул в гуле возбужденных голосов многих инвалидов, ветеранов войны да и просто пенсионеров, которые пришли к сельсовету, прослышав, что кто-то интересуется их жизнью. И вдруг выступил Устин Орищенко:
— Ты приезжий человек, еще и прижиться не успел, а вот уже взялся верховодить среди нас. Вроде бы зовешь куда-то… А куда? Какая твоя программа? Не покажемся ли мы смешными, вроде того Дремлюги: вылез из норы к жизни, которую знал, а она переменилась? Он оказался и чужим и ненужным.
Оленич почувствовал, что настал серьезный момент: надо людям объяснить, чего он хочет от них, собравшихся здесь, в какой степени это отвечает их чаяниям и интересам. Поэтому он внутренне мобилизовался, готовясь к горячему спору.
— Смешными покажемся, говоришь? Неужели смешно, если вы вот так же дружно, как сегодня собрались, возьмете и пройдете по улице вашего села, чтобы люди увидели вас: вы есть, вы живете на свете, вы их старшие товарищи, братья, отцы, наставники, а не какие-то подколодники пли выжившие из ума. Разве будет смешно смотреть на ваши протезы и костыли, смешно увидеть беспалые руки Латова, которыми он сжимал древко знамени своего корабля, глядеть на ваши ордена и медали, которыми наградила вас Родина в дни войны за то, что не прятались в норах, смело били врага, не жалели себя? А если вы сами, Устин Сидорович, возьмете и расскажете, как штурмовали Сапун-гору и как черные бушлаты устилали траву и камни, обагренные кровью, изрытые снарядами и бомбами склоны? Вот вы ходите прямо, выпирая грудь, но не потому, чтобы показать свое молодечество, а оттого, что вам осколки повредили крестец и ваши кости склеивали лучшие хирурги военных госпиталей.
Орищенко даже привстал, слушая Оленича, он был взволнован, но все же держался с достоинством, а потом вновь спросил:
— Ну а все же, какова твоя цель?
Оленич даже засмеялся от настырности старого морского волка:
— Я ищу такое, что объединило бы нас и чтобы мы могли стать полезными. Разве этого мало? Мы ведь люди! Советские люди. Есть среди нас партийцы. Разве мы, с потерей руки или ноги, потеряли разум, совесть, душу? Но как мы живем? Неужели не обидно, что вот собрались, а у нас обид больше, чем радостей. А мы же победили в такой страшной войне! Где же наши радости? Неужели нас списали? Или мы сами себя посчитали выброшенными за борт? Да, я не могу сесть за руль трактора. Да, вы не сможете ходить по полям или там, скажем, копаться на колхозном огороде… Да, Яким Поричный не сможет класть стену дома или крыть крышу… Но у нас есть много возможностей быть полезными. Вот скажите, разве мы не можем внести свою лепту в воспитание молодого поколения? Кто из вас выступал в школе, рассказывал о своем участии в боях? А скажите, не могли бы мы заняться поисками пропавших без вести односельчан? Да если захотим, то найдем себе работу и более конкретную: народный контроль, помогать сельсовету навести порядок в селе. Мало ли чего можно сделать, чтобы люди сказали спасибо. Вы посмотрите, народ становится все равнодушнее ко всему на свете, ко всей жизни. Неужели мы не сможем разбудить людские души? Это было бы великой помощью нашей партии.
Многое хотелось бы сказать, но он понимал, что если слишком много слов, то уменьшается их воздействие. Он заметил, что люди прислушались к его словам, даже дотошный Орищенко задумался. Когда умолк Оленич, он сказал:
— Значит, как я понял: каждый должен иметь свою платформу, полезную обществу.
— Вы совершенно правильно поняли! — обрадовался Оленич, он даже сам не смог додуматься до такой концентрированной мысли.
— Да и кто нам поможет, если мы сами не начнем помогать друг другу? — спросил Денис Гречаный. — И насчет подрастающего поколения правильно сказал Оленич.
— Всего, конечно, здесь не перечислишь. Но главное для нас — вырастить себе замену. Вы посмотрите, кого посылаем в армию? Наша армия вооружена первоклассной сложнейшей техникой — ракетами, реактивными самолетами, атомными кораблями. А что могут наши призывники? Да ничего. Даже среднее образование получают не все. Вот вам и задача! Кто-то должен думать о защитниках Родины… Или такое щекотливое дело. Стоит у нас обелиск с именами погибших. В селе живет командирская вдова Пронова. Почему же нет его фамилии на обелиске? Кто из вас поинтересовался, а?
— Сама виновата: молчит, — обронил кто-то.
— Может, она говорила, да никто ее слушать не захотел?
В разговор вмешался Борис Латов:
— Все, что мы здесь говорим, — Магарову до лампочки! Так что заткнитесь вы со своими благими намерениями. Как он скажет, так и будет. Даст — будем иметь. Выделит транспорт — поедем. Построит больницу — будут нас лечить. И все другое также зависит от его верхней губы.
— Значит, надо идти к нему! — решил Оленич. — Побеседовать всегда полезно. Согласны?
14
Старая Прониха стояла на пороге хаты и молча наблюдала, как землеустроитель Дмитрий Шевчик, хмурясь, замерял ее подворье, огород, что-то записал в тетрадь, потом вытащил из сумки несколько свежевыстроганных колышков и позабивал их посредине огорода. Затем объяснил хозяйке:
— Такое решение Магарова, Евдокия Сергеевна: половину огорода отрезаем. Ваша делянка — до колышков, дальше — колхозное.
Он пошел было к воротам, но обернулся и развел руками:
— Я-то считаю, что это несправедливо!
Женщина никак не отозвалась, стояла в оцепенении: она еще не могла сообразить, что же произошло? За какую вину отрезали у нее огород? И как она дальше будет жить? И так еле хватало картошки да овощей до нового урожая. Но самое страшное — лишиться той радости, которую приносили ей хлопоты по хозяйству и огороду.
Она вошла в дом, села на лавку и долго сидела склонив голову. Потом подошла к кровати, над которой на коврике, прибитом к стене, висела увеличенная уже после войны фотография мужа — Ивана Пронова.
— Тебе и горя мало, — стала ему жаловаться, — не заступишься, не защитишь. Слова не скажешь. Утешение ты мое бессловесное! Другие из могил повыходили, черт-те откуда повыпрыгивали, чтобы улечься в братскую могилу и оставить фамилию на памятнике. А ты жил незаметно и погиб в безвестности. И никакого следа не осталось от твоей жизни… Несправедливость людская — темная ночь…
Встала на кровать коленями, краешком вышитого рушничка, обрамлявшего рамку с карточкой, вытерла стекло. Вздохнула, слезла с кровати, подошла к окну и увидела несколько колышков на огороде. Голос задрожал:
