Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 3 - Освященный храм
Под вечер мы сделали привал в одной лесополосе перед недавно вспаханным полем. Басматный определил: «Свежая пахота. Кто же ее вспахал? Сын мой еще мал, дед слишком стар… Неужели женщины?» «Выходит, твое село близко?» — спросил я его. Он ответил: «В пяти километрах отсюда. А это мое поле. Знаешь, какая пшеница здесь была? До двести пудов сыпала!» «Успеешь до рассвета сходить в свое село, семью повидать?» — спросил я Басматного. Но политрук сказал, что не может оставить роту даже на час: мы в походе и можем в любую минуту сняться и двинуться дальше. Он почти угадал.
Мы выставили дозоры. Ночь выдалась холодная, морозная. Уже к полуночи землю так подморозило, что она покрылась инеем. А опавшая листва в лесополосе стала скользкой, словно навощенной. Посланная разведгруппа возвратилась с тревожной вестью. Возбужденный Витушенко докладывал: «На том краю вспаханного поля в лесополосе группа солдат противника. Слышен немецкий говор, видны огоньки сигарет».
Тогда я приказал приготовить роту к бою: мы не можем пройти дальше и оставить у себя в тылу хоть одного вражеского солдата. Но только-только разгорелась заря и все поле стало видно, неожиданно вдалеке, на подготовленной к севу ниве, появились людские фигуры. Что за люди? Еще одна группа? Наши или враги? Но светлело быстро, и мы заметили, что на поле вошли женщины с мешками через плечо: сеяльщицы. Они пришли из села, чтобы засеять поле, не подозревая, что по краям засели враждующие воинские подразделения и в случае боя женщины окажутся между двух огней… «Они сеют! — сказал я Басматному. — Надо скорее начинать бой». «Да, — согласился замполит. — Нам нужно быстро пересечь поле и разгромить немецкую группу, иначе женщины погибнут».
И тогда я отдал приказ наступать быстрыми, короткими перебежками и не дать противнику подготовиться к бою.
Только мы выскочили из-за деревьев и кустарника и побежали по мерзлому полю, как из противоположной полосы послышалось хлопанье минометов. Минометы были малого калибра, до нас мины могли и не долететь, но вот до женщин достали. И диво было дивное: женщины шли в полный рост и засевали землю зерном. Они думали о завтрашнем хлебе! Это словно подбросило наших бойцов. Все открыли дружный огонь по лесополосе, наугад. Мы бежали без передышки, спешили выбить гитлеровцев, не дать им возможности стрелять по женщинам. Я видел справа от себя бегущего младшего лейтенанта Витушенко — тоненький, мальчишеского вида, в длинной шинели, он бежал и призывал солдат: «Быстрее, братцы!» Я видел слева политрука Басматного с пистолетом в руке. Из лесополосы стреляли в нас из стрелкового оружия и крупнокалиберного пулемета. Вдруг Басматный споткнулся, но пробежал еще несколько шагов и упал на землю, которую много лет пахал, засевал и убирал. Я крикнул своему ординарцу, чтобы помог политруку, а сам побежал дальше. Но через несколько минут в лесополосе огонь прекратился. Я подумал, что фашисты готовятся встретить нас рукопашным боем, но из-за кустов поднялась винтовка, на штыке которой белел флажок: они сдавались. Подал команду бойцам прекратить огонь, и мы приблизились к лесополосе. Навстречу нам вышел немецкий унтер. Я приказал вражескому отряду сложить оружие.
Их было тридцать восемь. Молча и торопливо они выстроились в шеренгу, готовые принять все наши условия. Но в стороне стояла кучка солдат, человек десять — двенадцать, все со скрученными руками. Я удивился и спросил унтера, что это означает. Тот охотно, с какой-то поспешностью стал объяснять: «Немецкий зольдат никс стреляйт! Никс стреляйт! — И он обвел рукой шеренгу своих людей. — Стреляйт русиш, стреляйт каратель Шварц. Шварц драпайт на мотоцикл. Туда бежаль!» — И он показал на другую сторону лесополосы, куда удрал главный — Шварц.
Тогда к нам подошли женщииы-сеялыцицы. Бойцы расступились, и они увидели лежащего на плащ-палатке политрука Басматного. Узнали его: «Да это же наш Тиша!», «Ой, бабоньки! Тимофей Басматный! А Катерина-то его ждет как!..»
Они сказали, что похоронят его в селе. Взяли за края палатки, подняли и понесли.
Запомните, ребята: карателями командовал фашистский майор Хензель, а главным палачом у него был некто Шварц. Он появился в здешних местах в ноябре сорок второго и свирепствовал целый год, до ноября сорок третьего. Запомните имя кровавого палача: Шварц. Он был и в вашем селе. Это он расстрелял жену и дочь дядьки Федоса Чибиса. Постарайтесь узнать, может, кто из старших видел и запомнил его? Какой он из себя? А потом я вам расскажу его историю.
— Какая судьба того младшего лейтенанта? — спросил Роман.
— Он воевал до Дня Победы, был отчаянно храбрым офицером, дослужился до полковника. Награжден орденами. Я встречал одного майора из полка, которым командовал Витушенко. Сам Витушенко участвовал в Параде Победы в Москве.
— Как вас ранили, Андрей Петрович? — спросила Тоня.
— Был я трижды ранен, четырежды контужен. Но об этом поговорим в другой раз. Сейчас я хотел бы обратиться к ребятам, которые готовятся служить в армии. Вот смотрю я на вас и думаю: а ведь каждый мог бы стать прекрасным офицером, командиром! Конечно, работа нелегкая, но зато, скажу я вам, это самое что ни на есть мужское дело! Представляете, вы изъявляете желание продолжать учебу в военном училище. Кем хотите стать? Летчиком или танкистом? Ракетчиком или десантником? Офицером флота? Медиком? Защитником мирного неба? Политработником? Есть разные училища, по множеству специальностей, таких, которые и в гражданской жизни всегда в высокой цене. Но училище еще закаляет физически, дает самые современные знания, прививает дисциплину, воспитывает умение дорожить честью, отстаивать свое достоинство, быть мужественным, стойким, сильным.
Оленич видел перед собой взволнованные лица, горящие глаза, даже девчонки завистливо поглядывали на мальчиков. Он про себя отметил дружков Романа и Тони — Диму, Леонида, Геннадия и Мирона. И все же где-то в глубине души он почувствовал, что Леонид и Дима могут пойти в училища. Они наиболее эмоциональные, но и наиболее зрелые ребята.
Они были его надеждой.
12
Геннадий Шевчик и Мирон Серобаба были на год старше остальных и десятилетку уже окончили. Оленич об этом узнал только тогда, когда из военкомата им пришли призывные повестки. Как начальнику военно-учетного стола, ему приходилось впервые отправлять ребят на службу, и поэтому он даже немного терялся: по положению вроде бы от него ничего не требовалось. Повестки вручены, ребята явятся в военкомат, оттуда — к месту службы. И никто ему ничего не скажет, что, мол, чего-то недоделал или недодумал, никто не упрекнет за то, что с ребятами что-нибудь не так. Обязанности начальника военно-учетного стола больше касаются воинов запаса. И все же Оленич ощущал потребность и даже необходимость вмешаться в подготовку и организацию проводов призывников на срочную службу. Он вспоминал, как провожали новобранцев в их селе до войны, какие были празднования, сколько было музыки и песен, даже ходили ряженые, но не упомнит, чтобы устраивались пьяные застолья. А вот сейчас по селам, рассказывают, по двести и триста человек собирается к столам, пьют до одурения, и часто даже ребята прибывают к военкоматам в нетрезвом состоянии. И ему, офицеру-фронтовику, нельзя допустить такого безобразия.
Оленич вызвал к себе Геннадия и Мирона. Ребята пришли празднично одетые, немного обескураженные. Сделав вид, что не замечает их мальчишеской неловкости и растерянности, он спокойно стал расспрашивать, как домашние относятся к их уходу в армию, какое материальное положение близких, нет ли каких просьб, жалоб? Юноши смущенно ответили, что как будто бы ничего та кого нет и они готовы к отъезду в воинские части.
— Надеюсь, ребята, что вы не подведете ни родителей, ни колхоз, ни сельсовет. Мы верим, что будете еду, жить добросовестно, проявите булатовский характер — мужество, стойкость и старательность.
— Постараемся.
— Да смотрите, в последний момент не опозорьтесь: не пейте спиртного. Стыдно всем нам будет, если прибудете в военкомат в нетрезвом состоянии.
— Не будем пить. Мы понимаем.
— Всего вам, ребята! Провожать приду.
Ребята ушли, а он так разволновался, словно это ему предстоит идти на службу, словно его будут провожать и нужно обо всем подумать, все предусмотреть, подготовить самого себя, свой разум, свою душу к тому, чтобы снова все пройти, что было пройдено им за четверть века, пережить все и остаться самим собою.
«А вдруг снова начнется? Неужели все сначала? Неужто все те разбитые дороги, вязкая грязь, окопы, полные воды, морозы и метели, опять ранения, госпитали? И вновь та же нехватка продуктов, патронов, винтовок, машин? И пушки на лямках? И снаряды на плечах? И трупы убитых и не захороненных солдат? Будь оно проклято, то наше безладье, наше бездорожье и наше извечное легкомысленное шапкозакидательство! Сколько погубленных жизней, сколько крови через неурядицу, через нераспорядительность, через неумение думать о будущем! «Навалимся миром!» — кричали мы и утешались этим, а нас били, а над нами измывались. Мы теряли самое ценное, самое дорогое и не считались с потерями! Где-то кто-то виноват, а отвечали всем миром, кто-то выкрикивал бодряческие лозунги, а мы гибли всем миром!.. Ну вот, снова разволновался… Нельзя же доводить себя до такого состояния. Лечиться приехал, а не психовать. Эдак тебе не видать Людмилы во веки веков! Домой, отдохнуть… И к морю, к морю!»
