Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового
Его сняли с подводы. Подняли на носилках. Сбоку большая серая палатка. Медсанбат, что ли?..
— Яловой! Яловой!
Голос со стоном. С выкриком.
В вечерних сумерках кто-то громоздкий в ремнях наклонился над ним. Яловой с трудом угадал полковника — начальника политотдела дивизии. Крупное лицо его морщилось, дрожало перед глазами Ялового.
— Как же ты? — вздрагивающий голос. С такой человеческой тоской. — Что же ты?..
Как будто Яловой был виноват в том, что с ним случилось.
Попытался пошутить. Хотел сказать, что, мол, вот и получил предписание… Отправляется теперь на попутном транспорте.
Пошевелил губами.
— Скорее, — только и сказал.
Обессиленно смежил глаза. Мукой ему показалось это нависшее над ним расплывающееся лицо с обесцвеченными глазными провалами.
Полковник махнул рукой:
— Несите!
Колебание носилок. Мерный шаг. Покачивание. Попасть бы в этот ритм. И уплыть, уйти. Только не кричать! Не сметь!
Санитар, тот, что шел сзади, у ног, сказал:
— Да вы стоните, товарищ капитан! Легче будет, мы знаем.
Кажется, молодой парень. Из дивизионного ансамбля. Выступали как-то в полку. Танцор он, что ли. Теперь, значит, в санитарах.
Простонал. Не выдержал. Сорвался.
Ободряющий голос:
— Вот, вот… Громче. Полегче станет.
Пронесли в операционную. Звезды колюче помигивали на низком небе. Надсадно тарахтел движок. Влажноватый ветер отдувал тяжелый брезентовый вход. Оттуда яркая полоска света. Голоса.
Вплыл на операционный стол во мгле, в гуле, сотрясающем все его тело.
— Свежих пломб нету?
Профессиональное, равнодушное:
— Недавно пломбировали.
И тотчас дрогнувший голос, от головы:
— Да это же… знакомый! Я ему зубы плобмировала, месяца два назад.
Значит, и эта докторша, зубной врач, помогала теперь при операциях.
Повелительное, властное:
— Маску! Дышите глубже. Считайте!
— Раз, два, три…
— Громче! Отчетливее!
Наползал желтый туман. Желтый с зеленцой. Обволакивал, окутывал, баюкал.
— …двадцать пять, двадцать шесть…
Тихо начал валиться в бездонное, невесомое. И с великим облегчением, со вздохом:
— Вот и все!.. Ну и хорошо… Не страшно… Умирать…
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Медленное, медленное возвращение. По кругам. С тяжелым звоном.
И вновь тот же хрипловатый, распорядительный женский голос:
— Пилу!
— Мне… будете… пилить? — задавленно спросил. Хватило сил. Знал уже, что ранен в шею и в ногу.
Вроде даже сквозь усмешку:
— С вами все, голубчик! За вашего соседа примемся.
Деловое, трезвое бормотание:
— Здоровенный дядя, этот снайпер… Держите покрепче.
«Беспрозваных, — подумал Яловой. — Так вот куда его…»
Сняли со стола. Понесли.
И в эти минуты, пока его снимали с операционного стола, несли и боль подавленно ныла в его обессиленном теле, он вновь подумал о том, как легко было провалиться в желтовато-зеленый туман, в беззвучную пропасть… Остаться бы там! И все! Для тебя все бы кончилось. Легкая смерть в награду человеку.
13
Еле-еле растолкали, никак не мог проснуться. Слабый огонек керосиновой лампы, смеющееся лицо двоюродной сестры Паши — она натягивала на него штанишки, рубашку. У Алеши слипались веки, он валился на бок. Паша подхватила его, тормошила. Втолкнула ноги в сапоги, шапку — на голову: «Готов казак!»
С порога открылось необыкновенное небо: светловатое по краям, темно-зеленое вверху, все в звездах. Но это было совсем другое, не летнее привычное небо. Словно праздничная кутерьма сдвинула звездные миры с насиженных мест, по-новому раскидала по небу.
Еле приметно дымился Млечный Путь; летом он сразу бросался в глаза: сиял, дышал, манил в степь с древними могилами, звал в дальнюю казацкую дорогу. Малый Воз, который, бывало, не сразу и найдешь, откатился к самому краю, повис над горой, дышлом упираясь в царственно-неприступную Северную звезду. Маленькая звездочка выглядывала из-за заснеженной шапки казацкой могилы, помигивала, будто сигналы подавала кому-то в селе. Большой Воз забрался ввысь; он выцвел, постарел, его колеса разболтались, вихляли в разные стороны; покряхтывая, он медленно разворачивался вокруг звезды, дышавшей холодом, забравшейся высоко-высоко.
Деревья — в мохнатом инее, синеватые сугробы, занесенные снегом крыши хат с темными дымоходами.
От саней, от позвякивающих удилами заиндевевших коней ложились тени на холодно искрящийся снег.
Застоявшиеся лошади рванули с места, взвизгнули полозья, что-то прокричала Паша — голос ее гулко прорезался в морозном воздухе, мелькнул хмурый осокорь, соседская хата с подслеповатыми окошками.
Алеша умостился в сене, натянул на себя большой тулуп, укрылся с головой — дохнуло сладковатым запахом клевера, пьянящей горечью полынка, — сонно покачивало на дороге, и он вновь уснул.
Не помнил, как его несли, раздевали. Очнулся, пришел в себя только в залике: подвешенная к потолку лампа, у стен на гнутых венских стульях сидят какие-то мальчики и девочки. Через полуотворенную из двух половинок дверь, в другой комнате, виднелся длинный, накрытый белой скатертью стол. Женщины расставляли на нем тарелки, переговаривались, смеялись; татусь в черном выходном костюме прошествовал через зал, в поднятых руках он держал бутылки с высокими горлышками…
Алеша повел глазами. И увидел чудо.
Все в блестках, в снежных нитях. Оно переливалось, играло всеми цветами. Пахло резко, свежо.
Только теперь под нарядным убором Алеша разглядел деревцо. Такого никогда он раньше не видел. Разве на картинках. Широкое, разлапистое внизу, оно постепенно сужалось, и на самом верху, упираясь в потолок, рдела золотисто-алая звезда.
…А потом они стали вокруг елки, взялись за руки.
У Алеши оказались соседки — девочки; на голове одной — белый бант, на голове другой — розовый, обе круглолицые, обе в белых платьицах, глазки скромно потуплены… Принцессы из сказки!
Даже предположить нельзя было, что в селе могут водиться такие девочки! Может, из города? Не иначе — из самого города!
Девочки бойкенько затопали, потащили Алешу. То в одну сторону, то в другую. Что-то затянули тонкими голосами. Про елочку… Алеша заорал от полноты чувств. Слов той песенки, что пытались петь, он не знал. Девочки вытолкали его из круга. Какая-то красивая высокая тетя в длинном сером платье прикрикнула на них, и принцессы, обиженно отворачиваясь, вновь допустили его в хоровод.
Потом завязали глаза, дали ножницы. Надо было срезать с елки подарки. Алеша срезал розового коня, и конфету в цветной обложке, и блестящий шарик — под шелестящей бумагой оказался просто рубчатый каменно-твердый грецкий орех. Потом плясали.
Музыка была необыкновенная. Тоненькая девушка играла на инструменте, который назывался фисгармония. Она ударяла по клавишам (какие длинные были у нее пальцы!), и рождался звук необыкновенной полноты. Алеше и плясать расхотелось. Стоял бы и слушал. Но его вытолкали в круг, принцессы, притопывая, сердито закричали: «Просим! Просим!»
Алеша насупленно огляделся. Из-за незнакомых голов подмигнул татусь: «Давай, сыну!» И Алеша, сводя брови к переносице, скомандовал: «Гопака!»
Тоненькая девушка рассмеялась, клавиши взвизгнули под ее руками, и Алешка, приподняв правую руку, как учил его верный и многоопытный друг Гык, пошел с перебором по кругу.
Взрослые почему-то засмеялись, захлопали, и тогда осмелевший Алешка — «рукы в бокы» — ударил «навприсядки». Руками по голенищам, до подметок достал, на одной руке крутанулся. Не хуже того цыганенка из табора, что, выманивая у хлопцев копейки, обещал станцевать: на руках, на ногах, на спине, на пузе, на голове!
Даже взмокрел Алеша. Показал все, что мог…
Смеялись до упаду. Даже обидно стало: «Что они понимают! Такие коленца давал!»
Как увезли — не помнил. Проснулся: серо, мутно, снег валит за маленьким окном. Показалось — приснилось. Поглядел, рядом на стуле розовый конь, вырезанный из картона, темный грецкий орех без обертки. Было!
Все было.
Так Алеша впервые в своей жизни встретил Новый год. Собрались учителя в их глухом степном селе, детей своих свезли. А потом на многие годы позабыли даже, что есть такой праздник — Новый год. Такое началось, что не до праздников было…
14
Мягкое покачивание. Удобны эти подвесные люльки-носилки. Перестук колес. Как давно он не ездил по железной дороге. Выходило, в последний раз в феврале сорок второго года, когда их дивизию перебрасывали на Калининский фронт. В товарных теплушках. И вот теперь, в июле сорок четвертого, он катил назад. В специальном вагоне. Для тяжелораненых. Крюгеровский вагон, так его прозвали.
