Григорий Люшнин - Строки, написанные кровью
Рядом со мной на нарах лежал пожилой верующий, военнопленный Ефим. По бороде ему можно дать лет пятьдесят, а на самом деле ему только-только за тридцать. Самым первым в камере просыпался Ефим. Он, открыв глаза, лежа крестился и вслух читал молитву. Моление его продолжалось с полчаса. После этого он обращался ко мне:
— А помолиться бы стоило. Грехов много, небось, накопилось за двадцать лет. В Москве-то, поди, живут одни безбожники. Среди них жить-то верующему и то грех.
— И так руки не поднимаются, а ты, Ефим молишься. Помолишься и тут же концы отдашь, — говорю ему.
Но Ефим не успокаивается:
— У нас в деревне, во Владимирской области, поп и поныне живет и служит верующим и помогает молитвами, обращенными к богу.
— А чего ж так много умирает нашего брата, а?
— Чего ж, попа нет, был бы поп, и дело другое пошло. Тиф бы отступил.
Этот разговор произошел перед самым обедом, когда военнопленные с котелками для тухлой баланды выстроились в ожидании команды полицая. И команда раздалась, но по другому случаю:
— Стройся, будем богу молиться! Поп идет!
Полицейский с плеткой стоял на середине двора и показывал, где какой камере стоять.
— Быстрей, быстрей, — подгонял он.
— А если кто не умеет молиться, что делать? — спросил я Ефима.
— Учиться будут, — ответил он, улыбаясь. Сердце Ефима было переполнено радостью. Еще бы, поп идет.
Построение закончилось, и у ворот в сопровождении офицера-эсэсовца появился в черной длинной рясе, с крестом на груди поп. По его движениям было видно, что он для храбрости выпил. Лицо его пылало кумачом. В левой руке он держал трость с позолоченным набалдашником, в правой — сумку. Разглядывая построенных в честь его прихода военнопленных, оборванных, голодных и злых, поп улыбался.
Офицер-эсэсовец дал команду:
— Смирно!
Шеренги притихли. И поп начал басистым голосом:
— Господь сохранил ваши жизни, — он посмотрел на деревянный настил, где лежали мертвецы сегодняшнего дня, — молиться нужно богу и за тех, кто погиб на поле брани, и за свое спасение. А сейчас я вам повяжу бесплатно на шею кресты с распятием Христа. — Поп раскрыл сумку и вытащил горсть маленьких крестиков на тонких белых веревочках.
Я посмотрел на Ефима, стоявшего рядом со мной, кивнул в сторону попа. Ефим прищурился. Разговор на построении запрещен.
Поп подошел к нашей камере и одному за другим стал вешать на шею кресты. Скоро моя очередь. А я в жизни, с рождения, не носил креста и не знаю, как креститься.
— Подставляй голову, — слышу я поповские слова.
— Мне бы вместо креста хлеба! — говорю.
Поп не растерялся, вытащил из кармана лепешку и сунул мне в руку.
— Бери! Ешь! И крест носи.
— Зачем он мне нужен?
— Не нужен крест и не нужна лепешка, — поп вырвал лепешку, подошел к Ефиму.
Тот, не ожидая, пока поп предложит опустить голову, перекрестился:
— Помоги нам, господь!
Поп, надев ему на шею крест, сказал:
— Немцы с молитвой всю Европу завоевали и на Восток идут и дойдут до цели. У них вон даже на пряжке ремня военного написано «Бог с нами». Вот лепешка тебе, бери и ешь!
И пошел дальше, а Ефим разжал кулак, в котором держал «награду»:
— Смотрите, богу молиться надо, и вы получите такую сдобочку!
Офицер-эсэсовец, наблюдавший за построением, увидев, что Ефим, нарушив команду «смирно», вертится и что-то говорит, снял ремень и, рыча, бросился к нашей камере.
— Почему никс смирно? — заорал он на растерявшегося Ефима.
Поняв, что офицер хочет его ударить ремнем по лицу, Ефим загородился руками.
Удар эсэсовца был неожиданным. Он выбил из руки Ефима лепешку. Лепешка упала под ноги и покатилась. Ефим бросился за ней, но второй удар пряжкой ремня, на которой выдавлено «Бог с нами», угодил Ефиму в висок. Ефим упал. А поп шел дальше, не обращая внимания на своего верующего.
Тиф горячий валит с ног
И несет со света.
Где он, твой всевышний бог,
Иль не видит это?
Вот пришел бы он к тебе,
Сделал раз хоть чудо:
Взял и вынес на горбе
В рай святой отсюда.
Нет, я богу не молюсь,
Не учу молитву,
Потому что бог за Русь
Не пускает в битву.
Никому он не помог,
Ни святым, ни грешным.
Сам себе я нынче бог
По законам здешним.
Бить их будем тишиной
Четвертая камера славилась своей негостеприимностью. То пол моется в камере, то уборка идет. Особенно, когда глухонемой контуженный Влас сидит за столом. Встанут обычно двое в дверях и никого не пускают. А уж если пустят, то на несколько минут. Дикарями звали военнопленных в этой камере.
Глухонемой Влас был в камере главной фигурой. То ли потому, что он мог дурачиться при всех, выделывая всякие выкрутасы, то ли жалели его, неполноценный ведь человек. Но вот как-то комендант-фельдфебель для своего удовольствия, повеселиться, видно, захотел, взял его в комендатуру. И с тех пор Влас ежедневно ходил туда утром и вечером на уборку. И каждый раз возвращался с корками хлеба или картофельными очистками. После этого он еще в большем почете стал.
В той же камере жил щуплый парень Митька, назвавшийся земляком Власа. Придя в нашу камеру, Митька однажды целый час рассказывал о своем земляке. И что он душа — человек, и что он добрый и умный. А вот контузия сделала его инвалидом на всю жизнь. Ходил Митька по всем камерам, но говорил не только о Власе. Все фронтовые новости, все события, происходящие в Германии, шли через Митьку. И главное он никогда не ошибался. Не человек, а настоящее радио, да еще свое, не врущее.
В воскресенье Влас устраивал во дворе во время обеда концерт, да такой, что даже на дороге, которая проходила в десяти метрах от проволочного ограждения, останавливались и любовались его проделками. Он показывал, как ходит гусь за гусыней и как могла бы плясать лошадь, если бы была она на двух ногах. Ржанье, рев и лай Влас изображал так что не отличишь от настоящих животных. После концерта комендант-фельдфебель давал Власу сигаретку и бутерброд.
Некоторые военнопленные жалели Власа, как, мол, он в дальнейшем будет жить на гражданке. Никудышный человек, и все. А Митька, его земляк, доказывал, что такая контузия с годами отойдет. Ведь он сам был контужен и почти полгода заикался. А теперь вон какой говорун. Даже новости разносит по камерам.
В каждой камере Митьку ждали как самого дорогого гостя. Приходил он всегда перед обедом, садился за стол и в пять-шесть минут выкладывал все, что имелось при нем. Ни на какие вопросы Митька не отвечал.
— После войны отвечу, — был его постоянный ответ.
Сегодня Митька вошел и, не присев, сказал:
— Выделите одного представителя от своей камеры и пусть он придет к нам на важное сообщение.
И сразу же ушел. А в камере вспыхнул спор, кто пойдет. Бросили жребий. Иду я.
В четвертую камеру я пришел первым и занял место на полу под самым окном. Четверо резались в карты и не обращали на входящих никакого внимания. Митька ходил по камере, волновался. Он то и дело поглядывал в окно на дверь комендатуры. Власа в камере не было. Он, видимо, занимался уборкой в комендатуре.
Все представители камер были в сборе. Пришел и Влас. Когда он вошел, четверо игравших в карты встали и вышли из-за стола. Их место занял Влас. Он облокотился на стол, подперев ладонью голову, задумался.
— Как настоящий мыслитель, — сказал кто-то из представителей.
К столу подошел Митька и негромко объявил:
— Краткую информацию о положении на фронтах… — Митька остановился. — В дверях потише и поглядывайте за охранником, как бы он не нагрянул сюда… Краткую информацию сделает учитель немецкого языка советской школы Василий Павлович.
Из-за стола приподнялся Влас и произнес:
— Товарищи!
Я почувствовал, как у меня на голове зашевелились волосы. Я не поверил своим ушам. Все переглядывались. А Влас продолжал:
— Наши наступают по всему фронту. Война идет к концу. Будьте осторожны и бдительны! Тишиной будем бить врагов!
Так вот кто приносит сообщения. И вот почему в четвертую камеру не всегда можно войти.
Тише, братья!
Братья, тише!
За стеной стучат ключи.
Рукава свои повыше
Засучили палачи.
С рук стекают капли крови,
На посту четвертый блок.
Что ж, давай, насупим брови,
Новый выдержим урок!
Тише, братья!
Братья, тише!
Нет у нас тропы иной.
Ну-ка, головы повыше!
Бить их будем тишиной.
«Мама!»
Мама!
Кто из нас не произносил это нежное и чистое слово? Кто не повторял его в минуты большой радости? Кто не защищался им в детстве? Сколько любви и доброты в слове «мама»! Сколько надежды и утешений!
