Григорий Люшнин - Строки, написанные кровью
На горизонте появился ефрейтор. Конвоиры засуетились. Они вылетели из-за щита и залаяли на нас, как бездомные собаки, которых дразнят мальчишки.
— Выслуживаются, — ворчит Михаил, — фронта боятся.
Долговязый конвоир, стоящий возле бочки, бьет Михаила по лицу:
— Не разговаривать!
Михаил, опрокинув в бочку черпак с грязью, цедит зло:
— Не в бочку бы, а тебе на голову, да по черепу порожнему, сволота!
Долговязый, конечно, не понял, но догадался, что слова сказаны в его адрес не ласковые. Он вскинул к плечу винтовку.
— Стреляй, стреляй! Небось и целиться не умеешь, — и Михаил спокойно спускается с берега в болото.
Вдалеке уже показалась повозка. Это ехали за грязью. А у нас еще и на половину не наполнена бочка.
Обозленный нашей медлительностью, ефрейтор два раза стреляет в нашу сторону, чуть повыше голов.
— Достреляетесь, — говорит Михаил, — мы вам морду грязью залепим.
Усталые, мокрые мы возвращаемся в холодную камеру, согреваемые единственной надеждой, что скоро подойдут наши и мы сможем отплатить за все свои муки.
Нас завели в болото,
Крикнули нам, смеясь:
— Ну, начинай работу,
Вычерпывай кружкой грязь.
Сыро в болоте, сыро,
Ветер январский лих.
Люди большого мира,
Видите нас двоих?
Гляньте в свои бинокли
С разных земных высот.
Мы до костей промокли,
Мы превратились в лед.
Муки приемля эти.
Мы за ночной побег —
Двое стоим в ответе
За убежавших всех.
Как же хочу узнать я.
Чтоб освежить строку.
Где вы, родные братья,
Где вы, в каком полку?
К нам подходите ближе,
Сузьте войны кольцо.
Мы здесь болотной жижей
Залепим врагам лицо.
Клубится пыль седая
Все реже и реже стали поступать в концлагерь военнопленные. Но когда появлялся новичок, то несколько дней он не мог отбиться от вопросов о фронте. Ведь идет 1944 год. Фашистские войска с каждым днем терпят крупные поражения, откатываясь на запад. Злость за отступление нацисты вымещают на военнопленных.
Конвоирующие нашу колонну шесть эсэсовцев во главе с фельдфебелем Миллером придумали новое издевательство.
Как только колонна выходила за ворота лагеря, раздавалась команда: «Строго в ногу, Линкс! Линкс!» И так три километра до самого завода, где работали до изнеможения по 10–12 часов. А когда возвращались, Миллер приказывал сворачивать с дороги и идти по заполненным весенней водой лужам парадным маршем.
Сам Миллер стоял на возвышенности и закатывался диким хохотом. А подчиненные били в это время отстающих или выбирающих местечко посуше по бокам прикладами. В концлагерь приходили мокрые, с посиневшими от холода губами. Начались болезни, многие умирали.
В начале июня 1944 года в нашу камеру под усиленным конвоем привели военнопленного пехотинца, командира батальона. Его фамилия была Казаков.
Еще с порога, увидев нас лежащими на нарах, он тяжело произнес, будто что потерял:
— Военная выправка пропадает, так на тот свет уйдешь, если не маршировать.
— Намаршируешься! — зло сказал кто-то с верхних нар. — Завтра увидишь.
И Казаков увидел.
С самого подъема началась маршировка по плацу. Слабые не выдерживали и десяти минут, падали. Их подбирали и относили в сторону. Потом начинали выходить из строя, те, кто покрепче, за что по спинам и лицам хлестала их плетка дежурного офицера под смех стоящих на трибуне эсэсовцев. К тридцати минутам маршировки оставались единицы. Но вот только один человек ходит по плацу. Дежурный офицер уже охрип от крика: «Линкс! Цвей! Линкс! Цвей!» У него даже пот покатился по лицу. А военнопленный все ходит да так, что под колодками земля чужая дрожит. Смех по трибуне прокатился. Офицер не выдержал — сел на газон. А русский военнопленный продолжал маршировать. И этим военнопленным был Казаков.
Комендант Миллер дал команду:
— Стой, — и сам подошел к Казакову. — Почему остальные так не ходят, как ты? — спросил, пристально глядя ему в глаза.
— Мало тренируются. Тут нужна не только маршировка, но и разные упражнения, господин комендант.
— Хорошо! — сказал Миллер. — Будешь их тренировать. Сколько времени надо, чтоб они ходили так же, как ты?
— Год, господин комендант.
— Много.
— Но они же слабые, пока окрепнут и войдут в силу, год пройдет, а зато как маршировать будут, заглядение одно.
— Ладно!
И Казаков принялся за работу. По всему было видно, что это кадровый командир, по-настоящему любящий свое дело. Кое-кому сначала не нравилась эта затея. Но потом, когда Казаков, разбив всех на десятки, назначил упражнения, показал, на что нажать, Миллер разрешил даже выйти из концлагеря на поляну. Здесь казаковские «десятки» ползали по-пластунски по летней некошеной траве.
Миллер наслаждался этим зрелищем до безумия. Он даже выделил Казакову с немецкой кухни черпак супа.
Утро начиналось с шага на месте. А вечером по камерам шла тренировка рукопашного и штыкового боя. Миллер не был военным человеком, хотя и носил форму фельдфебеля. Может быть, поэтому он и не понял задуманного Казаковым плана. А между тем «десятки» крепли. Слабые и упавшие духом воспрянули.
Они ждали сражения с лагерной охраной и понимали, что победа будет зависеть во многом от их натренированности. Как-то я прочитал Казакову стихи:
Я третий год на марше.
Спешу, спешу домой.
Все больше просит каши
Ботинок правый мой.
Стучит надоедая
Оторванный мысок.
Клубится пыль седая,
И кружится песок.
Глаза не видят света,
Забило пылью грудь
И, несмотря на это,
Я продолжаю путь.
Я третий год на марше,
Домой, домой спешу.
Ботинок просит каши,
А сам я не прошу.
— А зачем просить, правильно. Мы сами ее возьмем.
И вот в начале весны 1945 года заключенные перебили охрану и с оружием в руках в боевом марше вышли из ворот лагеря с красным знаменем, залитым кровью советских солдат, погибших в фашистских застенках.
