Григорий Люшнин - Строки, написанные кровью
Через год после меня в этой камере сидел пятнадцать суток один военнопленный, который потом рассказывал, что все надписи и фамилии были затерты и закрашены. А вот сердце, пронзенное стрелой, с подписью «Алексей + Наташа» цело. Не смогли надзиратели достать его своей кистью.
Висит кумачовое пламя
Рядом с заводом, на котором работали под усиленной охраной эсэсовцев русские военнопленные, стояло невысокое мрачное здание полиции. Днем и ночью в его окнах горел свет. И каждую субботу по ночам сквозь стены проникал душераздирающий крик заключенных. Шли допросы.
Если бы кому-нибудь из русских пленных дали задание взорвать этот проклятый дом, он воспринял бы это как награду. Ведь многим пришлось уже побывать в камерах гестапо. А кто еще не был там, вряд ли минует их.
Но взорвать помещение полиции не так-то просто. Во-первых, нечем. Да и если бы было чем, то подступиться к его стенам — дело нелегкое. Оно день и ночь охраняется несколькими полицейскими. И все же здание гестапо рухнуло. И вот как это произошло.
На заводском складе в подчинении старого немецкого рабочего находился шустрый чернявый русский военнопленный, средних лет по имени Степан. Степан на складе заготовлял и перетягивал бумажными нитками метелки для цеховых нужд, которые разносил потом уборщицам по разным цехам завода. Иногда он подолгу пропадал в цехах. Старый немецкий рабочий, Грозфатер — как его звал Степан, грозил пальцем, мол, будь осторожен, не попадайся на глаза полицаям. А их на заводе в рабочие дни было больше, чем в воскресенье в городе на улицах. Грозфатер никогда не спрашивал, что Степан делал и где пропадал. Он понимал, что за такую кормежку, да еще на врага своего, хоть и под угрозой, никто не станет работать в полную силу.
Степан в день по нескольку раз уходил со склада в какой-нибудь цех. Он был неразговорчив. А если когда и говорил, то кратко и веско. До войны в России Степан работал пожарником на какой-то небольшой фабрике. Своей профессией он дорожил. Еще бы! Отдежурил сутки — два дня дома. И эти два дня он не сидел сложа руки — сапожничал. И выходных дней у него не имелось. Зато ребята его обуты всегда в сапожки, у жены туфельки к сам носил хорошие ботинки и полуботинки. Да кое от кого принимал заказы. Лишний рубль в семье не помеха.
Сапожной работой Степан не пренебрег и здесь, в фашистском плену. Он обзавелся нужным инструментом и постукивал иногда в укромном уголке склада. Починил он свои солдатские сапоги. И Грозфатеру подремонтировал несколько пар туфель. А тот приносил Степану из дома хлеб и картошку, рискуя быть наказанным за это полицейскими властями.
Однажды на ногах Степана появились красивые кожаные тапочки. Такие же тапочки он сшил Грозфатеру для племянника. На тапочки Степана поглядывали немецкие рабочие. Сапожное мастерство было на высоте.
А вот о другой своей специальности — пожарника Степан и мечтать не мог. В каждом цехе была своя пожарная команда, и главным пожарником считался начальник цеха. В его распоряжении находился весь пожарный инструмент, начиная от ящиков с песком до шлангов в настенных шкафах под пломбой — на одной стене два и на другой два. Снимать пломбы и трогать пожарные шкафы строжайше запрещалось. Но нашелся человек, который не побоялся нарушить запрет.
И этим человеком был Степан — русский пожарник. В последнее время он что-то зачастил в сборочный цех, где за противопожарные мероприятия отвечал Крамер, длинноликий со шрамами на лице нацист, ставленник гестапо. Ежедневно Степан приносил уборщице, русской краснощекой Маше, новую метлу. Зная, что разговаривать в цехе во время работы нельзя, он отзывал Машу в простенок к шкафам, отдавал метлу и снова шел на склад.
Как-то перед началом обеда в сборочный цех в окно влез Степан. И притаился за шкафами. После сирены на обед дежурный, как обычно, закрыл двери, в цехе никого не было. Степан по очереди стал снимать пломбы со стенных пожарных шкафов, что-то брал и прятал под пояс, а пломбы подвешивал снова. До конца обеда он исчез, никем не замеченный.
Через несколько дней Степан опять появился в цехе с метелками и подошел к Маше. Крамер стоял невдалеке. Наверное, он обратил внимание на легкие, красивые тапочки Степана, потому что неожиданно подошел и спросил:
— Где взял?
Степан вздрогнул:
— Сшил! — ответил робко.
— Сапожник?
— Да!
— Пойдем ко мне, — и Крамер повел Степана в свой кабинет. — Мне нравятся твои тапочки. Но я не буду у тебя их отнимать. Мы обменяемся с тобой вот на эти ботинки. — Крамер достал из-под стола старые, но крепкие ботинки и протянул их Степану.
— Нельзя! — не растерялся Степан. — За обмен и тебя и меня в концлагерь посадят.
— А ты никому не говори и не показывай ботинки, — сказал Крамер, — вот тебе хлебная карточка еще. Тут три булки хлеба и марки на хлеб. Отдай Грозфатеру, он тебе принесет.
— Нет, нет. Сам принеси и завтра будет мена.
— Хорошо! — сказал Крамер. Уж очень ему понравились Степановы тапочки. Таких, видно, он и жизни не носил. А кто узнает, что он их выменял у русского военнопленного? И ничего в этом страшного нет, ведь Германии вред не причинен.
И на другой день во время обеда произошел между врагами обмен. Но кто кого перехитрил?
Фашист Крамер ходил по цеху, поглядывая на тапочки, улыбался, вот, мол, что я ношу, почти даром.
А Степан сшил себе новые тапочки и ел хлеб и тоже улыбался.
А над заводом по ночам все чаще и чаще пролетали советские бомбовозы.
В одну из летних воскресных ночей началась бомбежка завода. Упали сотни зажигалок. Завод загорелся. Приехали городские пожарники, прибежали и заводские, но гасить огонь было нечем. В стенных шкафах не оказалось брандспойтов. Вода, бегущая по шлангам, теперь была бессильна помочь. Да, это работа Степана! Он вытащил из всех ящиков брандспойты, снял с них кожу, которой они были обтянуты, брандспойты выкинул, а из кожи шил тапочки.
Крамер, поняв в чем дело, рвал на себе волосы. На его глазах огонь съедал завод, лизал рядом стоящие постройки, подбирался к зданию гестапо. Его обманул русский Степан! Этого он себе не мог простить. А что он может сделать? Арестовать Степана? Но это значит арестовать и себя.
Когда утром русских военнопленных привели на завод, Крамер отошел подальше от колонны, чтобы не встретиться глазами со Степаном, ведь тот может победно улыбнуться и кивнуть на виселицу.
И снова началась работа, но эта работа была веселей — уборка после пожара территории завода.
Я долго думал, по чьему заданию действовал Степан? А не коммунистом ли был старый немец Грозфатер? Ведь он несколько лет сидел в концлагере.
В моем сердце росла гордость за смелого друга.
Схватил полицейское зданье
В объятья суровый пожар.
Как жаль, что на это заданье
Меня не пустил комиссар.
В ночи кумачовое пламя
Висит, озарив небосвод.
Как будто там подняли знамя
И двинулись в грозный поход.
«Эй, затянем давай «Марсельезу»!»
У каждого народа свои песни. Особенно их много у русских людей. В России во время уборки хлебов девчата заливаются соловьями — не остановить. А на вечерках песни сменяются заливистыми частушками. А частушка разве не песня? Это самая короткая и содержательная песня. Свадебные и плясовые, шуточные и грустные — сколько их, песен! А есть песни, полные печали. Их третий день поют в моей камере в Шверинской крепости недавно прибывшие штрафники. Их пятеро, и все пожилые, упрямые, как дубы. Они поют с утра до вечера, оплакивая неудачные побеги из фашистской неволи. И откуда они взяли столько печальных песен? Не иначе как сами сочинили и сочиняют теперь перед допросом. Как только они затянут, кажется, что вся камера поет. У одного голос грубый, но тянучий, у другого нежный, наполненный каким-то необыкновенным свистом. У остальных, вроде, голоса одинаковые. В день несколько раз из дежурного помещения приходил офицер, и, открыв «глазок», смотрел в камеру. Порой он подолгу стоял, не запрещая петь, а иногда сразу в дверь прикладом — молчи. Песня смолкала, а потом опять с еще большей силой гудела набатом.
А есть такая песня, которую знает каждый человек на земле. Но некоторые ее не поют из-за страха, другие поют в полголоса, а третьи смело и гордо. Вот о такой песне я и хочу рассказать.
Как-то, идя с кухни с котелком баланды по узкому коридору между блоков, я увидел в соседнем секторе четырех парней в английской военной форме. Они громко смеялись, показывая пальцем на невысокого негра из американского сектора. Негр стоял с опущенной кудрявой головой. В руках у него был пустой котелок. Почему над ним смеются союзники-англичане? Меня это заинтересовало. Я знал, что некоторые английские военнопленные — сынки крупных помещиков. Они любили посмеяться не только над негром, но и над своим же англичанином-рабочим. Я остановился. Негр, сложив три пальца вместе, показал на котелок и на свой рот. Значит, он хочет есть. Почему же тогда не идет за баландой? Я приблизился к проволоке, присел на траву. У меня с собой, как на грех, не оказалось ложки. Как быть? Показываю негру — ешь. А он тычет в меня пальцем, и ты, мол, ешь. Тогда показываю на торчащую у него из кармана ложку и развожу руками. Негр вытаскивает короткую, емкую столовую ложку и протягивает мне, мол, зачерпни ты, а потом я. Англичане продолжали смеяться, но когда мы начали есть через проволоку, из одного котелка, они вдруг замолчали, а я подумал: «Они вместе воевали на африканском фронте, вместе попали в плен и насмехаются над своим же товарищем. Как можно?»
