Григорий Люшнин - Строки, написанные кровью
Как хочется сейчас поделиться своей горечью с матерью. Услышать от нее ласковые слова. Посидеть рядом. Обросший, с впалыми глазами стоял бы я перед ней, как в детстве, ожидая ласки и тепла. Только она может пожалеть и накормить, и уложить спать на мягкую постель. Да разве на нарах, покрытых рогожей, сразу уснешь? Кости и так ноют, словно перебитые, да еще их положить на доски.
Вдруг я заметил в нарах не забитый до конца гнутый гвоздь. Видно, налетев на сучок, он не захотел лезть дальше и согнулся. Так и я бы хотел поступить, как этот гвоздь.
Согнуться, но чтобы больше ни шагу от России. Ведь и так черт знает куда загнали. Захотелось получше разглядеть гвоздь, который так упрямо выстоял под ударами молотка, не желая уйти в темноту дерева. Стал раскачивать его. Он повернулся несколько раз и вылез из доски. Рябоватая его шляпка была смята тяжелым молотком, но по-прежнему гордо сидела на ножке. Гвоздем я стал выводить буквы на боковой доске нар под храп соседа. Буквы складывались в строки стихотворения.
Постепенно дрема взяла верх и с зажатым в руке гвоздем я заснул. И приснился мне колхозный плотник Гаврила. Будто идет он по деревне и в заборах вынимает гвозди. И стоит ему только отойти от забора, как все доски падают. А на Гаврилу кричат жители: «Черт старый, мы загораживали, а ты ломаешь. Ни дна тебе ни покрышки!»
А Гаврила шел и ломал заборы, чтобы малые ребята могли без труда войти в сад и нарвать яблок. Вот он, довольный своей работой, лег у колодца на травку. И поплыли над ним черные тучи, похожие на драконов. И такая наступила темнота, хоть глаз выколи, — ничего не видно. И раздался тут грозный бас одного из драконов.
— Сколько можно спать?
Я вздрогнул и открыл глаза. Перед моими нарами стояли в строю штрафники и все глядели на меня. Два эсэсовца и полицай показывали мне на скамью. Спросонок я ничего не понимал. А понимать тут было нечего. Всех выстроили на поверку. Одного не оказалось в строю. Поиски.
А я сплю с гвоздем в руке. Штраф. Порка плетьми.
— Где взял гвоздь? — спросил полицай.
— Вон в той дырочке, — ответил я.
— Ломаешь нары, уродуешь их, — закричал полицай, влезая ко мне на нары. — Ну-ка чего ты написал?
Я вернусь к тебе, Россия,
Я вернусь в твою семью.
Но пока штыки стальные
В грудь направлены мою.
Полицай прочитал стихи и перевел коменданту, фельдфебелю СС, мол, зовет всех бежать в Россию. Фельдфебель, вытаращив глаза, заорал:
— Ложись!
Я подошел к скамье, на которой запеклась кровь.
— Снять рубаху, — приказывает полицай.
Снимаю рубаху, ложусь животом вниз. Я могу вскрикнуть после первых ударов, чтоб прекратилось избиение, но я никогда даже в детстве от боли не плакал и не кричал, а тут… Я прикусил губы и сильней прижался к скамье. Удар за ударом с двух сторон сыпались на мою костлявую спину. Я молчал. Вдруг порка прекратилась. На смену уставшим палачам пришли другие. С правой стороны встал полицай Дмитриенко, трусливый высокий и тонкий, как хлыст, парень. Нет, повторного истязания мне не выдержать. Только полицай занес над головой плеть, я повернулся в его сторону и вместе со скамьей упал ему под ноги. Он с перепугу отбежал к порогу. Фельдфебель и офицеры расхохотались, а я тем временем скорей в строй. Полицай было хотел вывести меня из строя, но крепкие руки друзей держали меня.
После, окровавленный, я лежал на нарах и слушал, как матрос Яшка дочитывал стихотворение, написанное гвоздем на боковой доске нар:
О тебе грущу, и грусти
Нет конца и края нет.
Даже в сваренной капусте
Узнаю твой сок и цвет.
Я борюсь и я осилю
Смерть костлявую в плену.
Как же я хочу в Россию,
На родную сторону.
Не страшит солдата холод,
Смерти я не побоюсь.
Через пытки и сквозь голод
Я на Родину вернусь.
На свободе быть хочу
В детстве мой дед Кузьма рассказал мне легенду о человеке, которого схватил черти и посадили в железную избу без окон дверей. Но чтобы он не задохнулся и видел, как они веселятся на воле, сделали небольшое отверстие в стене. Всю жизнь они строили этот дом и всю жизнь охотились за веселым человеком с красивыми крепкими белыми зубами, Черти добились своего, они порой не давали человеку глянуть на солнце — закрывали собой отверстие. Но человек не забывал о свободе. И решил он любыми путями уйти из неволи. Он стал выбирать минуты, когда черти уходили на обед, и грыз железо, не жалея здоровья, сил и зубов. С каждым днем отверстие становилось шире. И вот уже голова могла пролезть.
В начале весны у чертей был какой-то чертовский праздник. Тогда-то человек, расширив зубами отверстие, и вылез на свободу. Но вылез он без единого зуба. Он долго шел навстречу солнцу и улыбался. Солнцу понравился такой упрямый и смелый житель земли, и оно в награду за настойчивость вставило ему новые, золотые зубы, сказав:
— Носи, человек, ты достоин их!
Эту легенду я рассказывал много раз в камере, добавляя иногда свое.
Как-то ко мне подсел худощавый парень по кличке Волчок.
— А мы-то вроде тоже люди, — сказал он, — а не можем на свободу. Деревянные стены не осилим.
Долго Волчок выкладывал свои планы и замыслы.
— А ты кем работал? — спросил я.
— Слесарем.
— Ты же имел дело с металлом, можешь что-нибудь придумать вроде ключей, чтобы гайки отвернуть.
— Какие? Зачем?
Я подвел Волчка к окну. Сквозь решетку светило угасающее солнце, садившееся за выпуклое, перепаханное поле. Издалека шли черные разрозненные тучи.
— Видишь! — показал я Волчку на две палочки, которые лежали на песке около проволочного ограждения на расстоянии полметра друг от друга.
— Вижу.
— Вот при помощи этих палочек приподнимаем проволоку и уходим ночью на волю.
— А как из камеры?
— В том и вопрос, как из камеры. Надо отодвинуть решетку и вылезти в окно. Но она, проклятая, привернута болтами. И болты не повернешь, они врезаны глубоко в доску. А гайки отвернуть ночью нельзя, они с той стороны.
— Все четыре болта снимать? — спросил Волчок и тут же добавил: — А зачем четыре, два нижних достаточно, чтобы вылезти.
Два дня Волчок ходил сам не свой. Он что — то искал во дворе, копался в земле, стараясь, видно, найти нужный инструмент. Наконец, он подошел ко мне и сказал:
— Отвернем гайки и переставим болты наоборот. Шляпки их будут со двора, а гайки в камере. Ночью отвернем гайки, приподнимем решетку, и вылезай в добрый путь на свободу, — Волчок говорил горячо, с уверенностью.
Я с недоумением посмотрел на него.
— Не веришь? — спросил он. — Докажу.
Волчок отошел от меня и скрылся во дворе за углом барака. Через три часа, войдя в камеру, я увидел двоих военнопленных, разглядывавших что-то на решетке окна.
— Что тут?
— Смотри, Волчок придумал, — сказал один из них.
Оказывается, они рассматривали исцарапанную гайку, торчавшую на месте болта.
Теперь я понял, что Волчок — настоящий слесарь. В таких условиях и сделать ключ. Это же чудеса!
— Где он? — спросил я.
— На кухню пошел.
Встретив меня во дворе, Волчок улыбнулся:
— Видел?
— Молодец! Теперь вторую бы отвернуть.
— И вторую отвернем, пошли! — сказал он, вытирая ободранные губы.
— Что случилось?
— Сейчас увидишь. — Волчок, бегая быстрыми серыми глазами, за что его и прозвали Волчком, сощурился. — Отвертывай!
— Чем? — я ждал, что он даст мне ключ, а сам отойдет в сторону наблюдать за охранниками.
— Зубами, пробуй!
Я удивился, но видя, что он говорит серьезно, нагнулся к гайке, сжал ее зубами, повернул. Зубы сорвались, заскрипели.
— Отойди! — отстранил меня Волчок. И у него зубы заскрипели и сошли с резьбы. На губах появилась кровь. — Продолжай!
И гайка, виток за витком стала покидать резьбу болта, купаясь у меня во рту. Когда она плюхнулась у моих ног, я сплюнул ржавчину и облегченно вздохнул.
Бейте, бейте шомполами —
Все равно не закричу!
На решетке, сжав зубами,
Гайку ржавую верчу,
На свободе быть хочу!
Вот она, друзья, смотрите!
До нее подать рукой.
И я знаю, как мне выйти
В мир из камеры сырой.
Хоть и смотрит часовой.
Смотрит, грубо окликая,
С вышки пули сыплет вниз.
Есть ли сила в нем такая —
Удержать меня? Не знаю!
Я ведь гайку перегрыз.
Нет, я богу не молюсь
Рядом со мной на нарах лежал пожилой верующий, военнопленный Ефим. По бороде ему можно дать лет пятьдесят, а на самом деле ему только-только за тридцать. Самым первым в камере просыпался Ефим. Он, открыв глаза, лежа крестился и вслух читал молитву. Моление его продолжалось с полчаса. После этого он обращался ко мне:
