Чарльз Буковски - Возмездие обреченных
Гарри не ответил. Он перемалывал бифштекс. Повар отошел к рашперу и продолжал таращиться на Гарри.
— Подумай, — не унимался он, — двухразовое питание и баба под боком.
Гарри был слишком поглощен бифштексом и картошкой фри, чтобы отвечать. Он все еще не насытился.
Когда человек нищенствует и к тому же пьет, он может не есть днями, зачастую у него просто нет желания, но потом голод настигает его — невыносимый голод. И тогда он начинает думать о еде везде и относительно всего: мыши, бабочки, листья, закладные листы, газеты, пробки, все что угодно.
И сейчас, поглощая второй бифштекс, Гарри ощущал присутствие этого великого голода. Жареная картошка была восхитительна — жирная, золотистая и горячая — и напоминала солнечное сияние, такое живительное и чудотворное сияние, которое можно откусывать, жевать и глотать. И бифштекс выглядел вовсе не жалким кусочком мертвой плоти, но чем-то волнующим, что питает тело, душу и сердце, что заставляет глаза светиться улыбкой и помогает переживать тяготы этого мира, ужас пребывания в нем. И смерть в этот момент не имеет никакого значения.
Тарелка опустела. Все, что осталось на ней — это косточки, обглоданные добела и тщательно обсосанные. Повар продолжал таращиться.
— Повторите, пожалуйста, — обратился к нему Гарри. — Еще бифштекс, картошки и пива, будьте добры.
— НЕ БУДУ! — завопил повар. — ПЛАТИ И УБИРАЙСЯ ОТСЮДА!
Он вышел из-за прилавка, встал перед Гарри и стал выписывать чек, пылая от ярости. Он бросил чек на середину тарелки. Гарри поднял листок и принялся изучать.
В зале был еще один посетитель — пухлый мужичок с огромной головой и растрепанными волосами, окрашенными в обескураживающий каштановый цвет. Он извел неимоверное количество чашек кофе, читая вечернюю газету.
Гарри встал, достал несколько купюр, отсчитал положенную сумму, положил деньги рядом с тарелкой и вышел.
Приближался вечерний час пик. Автомобильные пробки загромождали улицы. Солнце клонилось к закату. Гарри стал разглядывать лица в автомобилях. Люди выглядели несчастными. Мир переполнился горем и погружался во тьму. Люди были напуганы и растеряны. Они угодили в западню. Они щетинились и наливались ужасом. Они чувствовали, что жизнь проиграна. И они были правы.
Гарри двинулся вдоль улицы. Остановился у светофора. И вдруг — на какое-то мгновение — ему показалось, что он единственный в этом мире, кому удалось выжить. Загорелся зеленый, и Гарри забыл о странном чувстве. Он пересек улицу и побрел дальше.
Возмездие обреченных
В ночлежке стоял ужасный храп — как обычно. Том не мог заснуть. Он насчитал шестьдесят коек, и все они были заняты. Пьяные храпели громче, а большинство из спящих были пьяны. Том сидел и смотрел, как через окно на дрыхнувших бродяг сочится лунный свет. Он свернул сигарету, закурил и снова принялся разглядывать спящих. Скопище ублюдков, бесполезных ебунов. Ебунов? Да они же никого не ебут! Бабы не хотят их. Никто их не хочет. Свалка обесценившихся хуев, ха-ха. И он был одним из них. Том достал бутылку из-под подушки и выцедил последний глоток. Эта финальная капля всегда самая печальная. Он закатил пустую бутылку под свою кровать и еще раз окинул взглядом храпящих мужиков. Они не достойны даже ядерной бомбежки.
Том посмотрел на своего приятеля. Макс лежал на соседней кровати. Глаза его были открыты. Умер?
— Эй, Макс!
— М-м-м?
— Не спишь?
— Не могу. Слышишь? Многие из них храпят в одном ритме. Что это значит?
— Не знаю, Макс. Есть много того, чего я не знаю.
— Я тоже, Том. Потому что тупой, я так думаю.
— Ты так думаешь? Если ты думаешь, что ты тупой, значит, это не так.
Макс поднялся и сел на кровати.
— Том, ты думаешь, нас не загребут в армию?
— Только при одном условии…
— Каком?
— Бродяжничество.
Макс свернул сигарету, закурил. Ему было плохо, он всегда чувствовал себя плохо, когда задумывался о жизни. Чтобы не было плохо, оставалось не думать, отбросив все разом.
— Послушай, Макс, — услышал он голос Тома.
— Ну?
— Я вот думаю…
— Это плохо…
— Но я не могу не думать об этом.
— Выпить осталось?
— Нет, извини. Но послушай…
— На хуй, не хочу я ничего слушать!
Макс снова лег. Эти разговоры никогда не помогали. Пустая трата времени.
— И все же я хочу рассказать тебе, Макс.
— Ладно, валяй…
— Видишь этих парней? Их здесь целая шобла, сечешь? Куда ни глянь — одна босота.
— Да уж, они мне все шары намозолили.
— Вот я и ломаю голову, Макс, как бы нам использовать эту рабсилу. Она же попусту пропадает.
— Да эти говнюки никому не нужны. Что ты с ними можешь сделать?
Том почувствовал легкое раздражение.
— Да в том-то и дело, что эти парни никому не нужны. В этом и есть наше преимущество.
— Чего?
— Того. Понимаешь, этих мудаков даже в тюрягу не сажают, потому что тогда их придется кормить. И им просто некуда идти и нечего терять.
— Ну, и?
— Я уже не одну ночь думаю. Вот если бы нам удалось объединить их, прикинь, как скотину сбивают в стадо, тогда мы могли бы управлять ими. И в определенных ситуациях отдавать нужные приказы.
— Ты ебанулся, — сказал Макс, но все же с кровати поднялся. — И что дальше?
Том рассмеялся.
— Возможно, я и вправду съехал, но мне не дает покоя эта бросовая живая силища. Я ночи напролет лежу и фантазирую, что можно было бы сотворить с ее помощью…
Теперь засмеялся Макс.
— Ну, что, например, мать твою за ногу?
Никого не беспокоил разговор двух бродяг. Храп вокруг них не смолкал.
— Знаешь, я постоянно прокручиваю это в своей башке. Да, может быть, это — полная хуйня, но все же…
— Ну-ну? — подначивал Макс.
— Только ты не смейся. Может быть, винище разъело мне мозги…
— Я постараюсь.
Том основательно затянулся и заговорил:
— Понимаешь, меня преследует видение, будто все эти хуесосы, которых мы здесь имеем, идут по Бродвею, прямо в центре Лос-Анджелеса, огромной толпой, все вместе…
— И что?
— Ну, их хуева туча. Что-то вроде Возмездия обреченных. Парад отбросов общества. Почти как в кино. Я вижу камеры, прожектора, режиссера. Это — Марш неудачников. Возвращение мертвецов! Блядь, я вижу это, как наяву!
— Я думаю, — отозвался Макс, — тебе пора завязывать с портвейном и переходить на мускат.
— Точно?
— Абсолютно. Ну, допустим, шкандыбают эти хуесосы, скажем, в полдень, по Бродвею. И что дальше?
— Дальше — мы ведем их в самый шикарный магазин в городе…
— В «Голова кругом», что ли?!
— Именно, Макс. В «Голове кругом» есть все: лучшее пойло, первоклассные шмотки, радио, телевизоры, все, что хочешь…
В этот момент неподалеку от беседующих поднялся на своей кровати старик и, раскрыв широко глаза, проорал:
— Я видел Бога! Это четырехсотфутовый черномазый педрила!
Затем снова улегся и захрапел.
— И этого возьмем? — поинтересовался Макс.
— Конечно. Этот — один из лучших. Какая тюряга его примет?
— Ну, хорошо, вваливаемся мы в «Голова крутом». Что дальше?
— А ты представь себе. Мы нагрянем, как снег на голову. Нас будет так много, что охрана даже и не дернется. Представляешь: мы заходим — и просто берем. Берем все, что душе угодно. Даже жопы продавщиц будут в нашем распоряжении. Все, о чем мы так долго мечтали, будет перед нами, останется только просто протянуть руки. А потом мы уйдем.
— Том, что-то это не похоже на прогулку в Страну чудес. Можно и по мозгам схлопотать.
— Да на что нам нужна такая жизнь! Мы же позволяем хоронить себя заживо, даже безо всякого протеста…
— Том, дружище, похоже, ты прав. Но как нам провернуть это дельце?
— Для начала мы назначим дату и время. У тебя есть знакомые хмыри, которые подпишутся на это?
— Я думаю, да.
— И я знаю с десяток.
— А вдруг кто-нибудь предупредит копов?
— Сомневаюсь. В любом случае, что мы теряем?
— Ничего.
Солнце было в зените.
Том и Макс шли во главе огромной толпы. Они двигались по Бродвею в самом центре Лос-Анджелеса. Их было больше пятидесяти — марширующих за Томом и Максом. Пятьдесят или даже больше бомжей, щурившихся от яркого солнца, пошатывающихся, и не совсем понимающих, что происходит. Простые горожане были изумлены. Они останавливались, отступали в сторону и наблюдали. Некоторые были напуганы, некоторые смеялись, другим это представлялось шуткой или проделкой киношников. Массовка была превосходной: актеров не отличить от настоящих бомжей. Но где же камеры?
Том и Макс руководили маршем.
— Слышь, Макс, я только восемь человек оповестил. А ты?
— Человек девять, наверное.
