Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
Анна. Головокружение… Чтобы прийти в себя, она погрузила руки в воду. Я ее привела назад… Как я знаю дорогу! Я думаю, что к источнику и назад я могла бы ходить одна…
Леонард. Вы не можете заблудиться никогда…
Анна. Никогда, на этом пути.
Леонард. Хотите сесть, Анна?
Анна. Нет. Я хочу немного постоять на террасе. Ночь, должно быть, удивительная.
Леонард ведет ее по ступеням. Между колоннами они оба останавливаются. Анна прислоняется к одной из колонн, подняв лицо к небу.
Леонард. Удивительная ночь. Такая ясная, что можно различить все камни в стенах мертвого города.
Анна. Вы называете мертвым город сокровищ! Мне кажется, что для вас он должен жить невероятной жизнью. Мне кажется, что вы всегда должны видеть то, что вы один здесь видели.
Леонард. Ах, он — мертвый, совершенно мертвый… Он отдал мне все, что мог дать. Он теперь не более, как оскверненное кладбище. Пять гробниц теперь — не что иное, как пять безобразных, зияющих пастей.
Анна. Они почувствуют голод снова… (Молчание.) Вы смотрите на звезды?
Леонард. Они никогда не были так лучисты, так порывисто и так сильно сверкают они, что кажутся совсем близкими. Большая Медведица наводит почти ужас: она пылает, как если бы ворвалась в земную атмосферу. Кажется, что Млечный путь колеблется на ветру, как длинное покрывало.
Анна. Ах, наконец-то вы опять стали понимать красоту неба! Александр говорил, что, зачарованный гробницами, вы забыли красоту неба.
Леонард. Чтобы смотреть на звезды, нужно иметь чистые глаза.
Анна. Разве Бианка-Мария еще не давала вам лекарства для глаз, которое она вам обещала?
Леонард (изменившимся голосом). Да, я смазывал глаза, они начинают выздоравливать…
Анна (нежно, стараясь стать ближе его душе). Вы имеете что-нибудь против вашей сестры, Леонард?
Леонард (вздрогнув). Я?
Анна. Не раз, Леонард, уже не раз я чувствовала ваше волнение, когда она была с нами или когда кто-нибудь говорил о ней.
Леонард (дрожа). Вы чувствовали?
Анна. Разве вы мне не доверяете? Разве вы не думаете, что моя душа создана для истины? Вы не думаете, что я уже стою вне этой жизни? За пределами этой прекрасной и жестокой жизни, которой светят дни?
Леонард. О какой истине вы говорите, Анна? О какой истине?
Анна. О той истине, которую я уже знаю, которую никто не может скрыть, которую никто не может изменить, никто не может изменить.
Молчание. Растерянный и пораженный, Леонард пристально смотрит на нее, прислонившись к другой колонне.
Я знаю, как вы взволнованны, озабочены, как вы полны беспокойства и опасений… Я знаю, что вы страдаете. И не только вы страдаете, Леонард, мы все страдаем, каждый из нас старается скрыть свое страдание от других и каждый сознает, что насилует и других, и самого себя, чувствуя, что его вера колеблется, и мы живем, не имея мужества, в сомнениях, приниженные, живем, между тем как истина сидит среди нас и смотрит на нас своим неумолимым взглядом…
Леонард. Я еще не понимаю вас.
Анна. Ах, к чему тут сострадание! Если вы признаете какое-нибудь благородство за моей душой, если вам кажется, что я не без достоинства и не без пользы была столько лет подругой человека, которого вы любите, которым вы восхищаетесь больше всего, если вы убеждены, что я имею право на братскую доброту, которую вы оказывали мне всегда, Леонард, то не старайтесь иметь сострадание ко мне, как к бедному, слабому, запуганному горем существу! С нами никого, кроме дыхания ночи. В такие мгновения нужно дать место словам о самом тяжелом и самом могучем, которое таится в нас… Всякое другое замедление было бы слабостью и, может быть, опасностью…
Леонард (пораженный, дрожа). Я теряюсь… Ваши слова неожиданны…
Анна. Уже слишком давно я чувствую, что вы страдаете, слишком давно я чувствую в своей темноте… не умею выразить… я не умею выразить… чувствую какую-то ткань таинственных вещей, сотканную в безмолвии: неуловимую ткань, которая сжимает меня подчас мучительно, как петля… Ах, так жить я не могу, я больше не могу жить иначе, как истиной, потому что свет погас в моих глазах. Так скажем, наконец, истину. Это — я, одна я — причина этому горю. Я больше не принадлежу прекрасной и жестокой жизни и все же составляю бремя: безжизненное препятствие, на которое наталкивается, о которое разбивается столько надежд и столько сил… В чем же вина этого дорогого существа, если она, в слезах и страхе, повинуется увлекающему ее неизбежному? Почему вы отказываете сестре в вашей нежности, если все, что есть в ней человеческого, подчиняется наиболее человеческой необходимости? Что-то дремало в ней и теперь проснулось вдруг, она сама запугана неожиданностью этого пробуждения, она сама дрожит от него и плачет. Ах, я знаю, знаю, какая жажда жизни горит во всей ее крови! Я держала ее в своих руках, чувствовала, как она дрожала в моих руках, как дикий жаворонок, благоухающий свежестью утреннего воздуха, который он пил. Все ее лицо билось под ее волосами, как лихорадочный пульс. Я не знавала более сильного биения. Сила жизни в ней чудовищна. Она сама дрожит перед ней, как перед неведомым злом, как перед исступлением, которое должно ее убить. Иногда она думает, что подавила эту силу тревогой, но она вдруг чувствует себя побежденной, новый голос говорит ее устами, и она лепечет невольные слова… Незадолго до вашего прихода, среди праха и сокровищ, она рассказывала мне о раненом соколе. В ее голосе слышалось трепетание тысячи крыльев.
Молчание. Леонард слушает напряженно, без малейшего движения, словно окаменев у колонны.
Леонард, вы не думаете, что ее молодость возле вас слишком долго приносилась в жертву? Неужели ваша братская любовь могла бы требовать в жертву себе всю ее жизнь? Она замирала — в то утро, когда она читала о рыданиях Антигоны… Невозможно, чтобы вся эта сила была растрачена на жертвы. А она нуждается в радости, она создана для того, чтобы сообщать радость и получать ее. Неужели, Леонард, вы могли бы желать, чтобы она отказалась от своей законной части радости?
Молчание. Кажется, мужество покидает ее.
А он…
Голос обрывается на ее устах. Лицо Леонарда выражает смертельное страдание.
…Как мог бы он не любить ее? Нет сомнения, что он нашел в ней живое воплощение своей самой возвышенной мечты: желанную победу, которая увенчает ему жизнь. Что я теперь для него: давящая цепь, невыносимые оковы… Вы знаете, какое глубокое у него отвращение ко всякому безжизненному страданию, ко всякой бесполезной муке, ко всякой помехе, ко всякому препятствию, могущему остановить подъем благородных сил к их крайней высоте. Вы знаете, с какой неусыпной бдительностью он ищет вокруг себя и поглощает все, что может увеличить, ободрить живые порывы его духа, для дела красоты, которое он должен совершить… Ах, что — я, какую цену может иметь бедный полумертвый призрак в сравнении с бесконечным миром поэзии, который он носит в себе, чтобы открыть его людям? Что значит моя одинокая печаль в сравнении с бесконечной скорбью, которую он будет прерывать откровениями своего чистого искусства? Я уже наполовину умерла, мои ноги уже в темноте: для того, чтобы исчезнуть, мне нужен только один шаг, один маленький шаг. Ах, очень маленький шаг! Я знаю, я знаю все, что громоздится и окутывает то малое, что остается для меня в жизни, чтобы сделать его еще более обременительным: законная связь, обычай, предрассудки, сострадание, угрызения… Мне вспоминается каменная колонна, разъеденная и разбитая, брошенная на плотине старой, обмелевшей гавани, где на поверхности воды еще виднелся остов корабля, мне вспоминается этот ненужный обломок, вокруг которого еще были видны старые узлы изорванных якорных канатов, остатки старинного якоря. Кругом не было ничего более печального. Я смотрела с этого места в море, и свободное море невыразимо манило к себе, как обещание.
Молчание. Она опускает голову на грудь, несколько мгновений стараясь прийти в себя, очнувшись, она протягивает руки к Леонарду, который, в приливе волнения, не может говорить.
Я теряю дорогое, спасаю, что могу. Дайте мне ваши руки, Леонард.
Леонард, шатаясь, делает шаг и протягивает руки. Она вздрагивает при прикосновении.
Ваши руки холоднее моих: они — ледяные.
Спускаются с лестницы.
Леонард (разбитым и надорванным голосом). Простите мне, Анна, если я не могу сказать ни слова… Я буду говорить, я поговорю с вами завтра… Обещайте, что будете ждать меня, что выслушаете меня… Теперь я не знаю, не могу… Вы понимаете, Анна. Обещайте, что выслушаете меня завтра…
