Эмиль Золя - Западня
Понятно, Купо некого было винить, кроме самих себя. Как ни тяжко приходится порой, всегда можно выкрутиться, если люди привыкли к порядку и бережливости; взять хотя бы Лорийе — они аккуратно вручают Бошу деньги за квартиру, завернутые в кусок грязной бумага; но, право, эти двое похожи на жадных пауков и одним своим видом могут отбить всякую охоту к труду. Нана еще ничего не зарабатывала в цветочной мастерской, зато немало тратила на себя. Жервеза была теперь на дурном счету у г-жи Фоконье. Она все больше теряла сноровку, работала спустя рукава, так что хозяйка перевела ее на сорок су — заработную плату неопытной гладильщицы. К тому же Жервеза была очень самолюбива, очень обидчива и всем тыкала в нос, что сама прежде имела прачечную. Она целыми днями не являлась на работу или же уходила, когда ей вздумается; однажды она пропадала две недели, разобидевшись, что г-жа Фоконье наняла г-жу Пютуа и ей, Жервезе, пришлось стоять у гладильного стола бок о бок со своей бывшей работницей. После подобных выходок Жервезу брали обратно только из жалости, и это ее еще больше озлобляло. В конце недели, разумеется, получка бывала не слишком велика, и Жервеза с горечью говорила, что этак настанет день, когда ей самой придется приплачивать хозяйке. Быть может, Купо иногда и работал, но, надо думать, дарил свой заработок правительству, потому что после возвращения кровельщика из Этампа Жервеза не видела от него ни гроша. Когда в дни получки он приходил домой, она уже не смотрела на него с надеждой. Он шел вразвалку, с пустым карманом и порой даже без носового платка. Ну да! Что ж тут особенного? Он потерял сопливник, а может, кто-нибудь из шутников-приятелей стянул его. Первое время он подсчитывал вымышленные траты, плел всякие небылицы: десять франков пришлось заплатить по подписному листу, двадцать выпали из кармана, вот через эту дыру, пятьдесят пошли на уплату каких-то долгов. Потом он вовсе перестал стесняться. Деньги уплывают, и кончено! Они у него не в кармане, а в пузе, таким манером он и приносит их хозяйке. По совету г-жи Бош, Жервеза не раз подстерегала мужа у выхода из конторы, чтобы забрать у него деньги еще тепленькими, но из этого ничего не получалось: приятели предупреждали Купо, и он засовывал получку в башмаки или другое укромное местечко. У г-жи Бош был особый нюх на этот счет, ведь муж не раз пытался утаить от нее монету в десять франков, чтобы угостить жареным кроликом своих добрых приятельниц; она обшаривала самые потайные уголки в его одежде и обычно находила заветную монету в фуражке, между козырьком и подкладкой. Ну нет, кровельщик не подбивал своих лохмотьев золотом! Он отправлял его прямиком в желудок. Не могла же, в самом деле, Жервеза взять ножницы и распороть ему брюхо.
Да, супруги Купо сами виноваты, если им живется все хуже и хуже. Но разве люди сознаются в этом, особенно когда они опустились на дно? Купо считали, что им не повезло, что сам бог прогневался на них. Теперь в доме у них не прекращались скандалы. Они только и делали, что грызлись. Правда, до драки еще не доходило, но иногда в пылу ссоры рука сама поднималась для затрещины. Самое грустное, что все их добрые чувства исчезли, улетели, как чижи из открытой клетки. Человеческое тепло, согревающее дружные семьи, где отец, мать и дети крепко держатся друг за друга, ушло от них, и теперь каждый дрожал от холода в одиночку. Купо, Жервеза и Нана были вечно раздражены, ругались из-за всякого пустяка, и глаза их горели ненавистью; казалось, будто лопнула какая-то пружина, испортился тот механизм, благодаря которому в счастливых семьях все сердца бьются как одно. Что и говорить, Жервеза уже не тревожилась о муже, как в былые дни, когда он работал у самого края крыши, на высоте двенадцати — пятнадцати метров над мостовой. Сама она не столкнула бы его вниз, но если бы он случайно упал, ну что ж, на свете одним лодырем стало бы меньше! Во время ссор Жервеза не раз спрашивала мужа, неужто его никогда не притащат домой на носилках? Она ждет не дождется такого счастья! Ну какой прок от этого пьяницы? Доводит ее до слез, объедает, толкает на дурную дорожку. Всех пропойц и бездельников надо поскорее свезти на кладбище, а потом поплясать на радостях! И когда мать вопила: «Чтоб тебе пусто было!» — дочь добавляла: «Чтоб ты сдох!» Читая в газетах о несчастных случаях, Нана говорила чудовищные вещи. Ну и везет же ее отцу: попал пьяный под омнибус и даже не протрезвился. Хоть бы он окочурился, подлец этакий!
Это проклятое житье еще больше угнетало Жервезу, когда она прислушивалась к стоящему кругом стону голытьбы. Та часть дома, где ютились Купо, была сплошь заселена нищим людом, и три-четыре соседних семьи, казалось, вовсе дали зарок есть не каждый день. Как бы часто ни отворялись тут двери, из них почти никогда не доносился запах стряпни. В коридорах стояла мертвая тишина, а если постучать по стене, раздавался гулкий звук, словно от удара по пустому брюху. Порой за запертыми дверями поднималась кутерьма, слышался женский плач, жалобы некормленных ребятишек, ругань взрослых, которые поедом ели друг друга, чтобы заглушить голод. Здесь все варились в собственном соку и хором стонали от отчаяния; казалось, их скорбный вопль вырывался из одного широко открытого рта. Люди чахли от одного воздуха этого дома, где даже мухи не водились, так как есть им было нечего. Но больше всех Жервеза жалела дедушку Брю, жившего в чулане под лестницей. Он забился туда, как больной пес, и целыми днями неподвижно лежал на куче соломы, свернувшись клубком, чтобы было не так холодно. Даже голод не выгонял его из дому: зачем нагуливать аппетит, если никто тебя не накормит? Когда дедушка Брю не показывался три-четыре дня, соседи заходили взглянуть, не умер ли он. Нет, он был еще жив, искорка жизни чуть-чуть теплилась в нем, и смерть до поры до времени обходила старика. Когда у Жервезы оставалась корка хлеба, она несла ее дедушке Брю. Хотя она ожесточилась и, глядя на мужа, возненавидела всех людей, но по-прежнему от всего сердца жалела животных; а несчастный дед, которого бросили околевать с голоду, потому что он уже не мог работать, напоминал ей старого, паршивого пса, ненужного даже живодерам. У Жервезы сердце сжималось при мысли, что он живет здесь, рядом, по ту сторону коридора, позабытый богом и людьми и до того отощавший, что стал ростом с ребенка и сморщился, ссохся, как завалявшееся на полке яблоко.
Жервеза очень страдала и от соседства с факельщиком Базужем. Их комнаты разделяла тонкая перегородка. Что бы он ни делал, все было слышно у Жервезы. Когда Базуж возвращался вечером домой, она невольно ловила малейший шорох в его каморке: вот черная кожаная шляпа глухо стукнула о комод, словно ком земли, скатившийся на крышку гроба; вот могильщик повесил свой черный плащ, и тот зашуршал о стену, как крылья ночной птицы; вот он, раздевшись, бросил на пол потертый черный костюм, и комната сразу стала похожа на лавку гробовщика. Прислушиваясь к тому, что делается за перегородкой, Жервеза подстерегала каждое движение Базужа, вздрагивала, когда он натыкался на мебель или гремел посудой. Этот пропойца не выходил у нее из головы, вызывая смутный страх и жадное любопытство. Старый забулдыга был всегда сыт и пьян, а по воскресеньям возвращался чуть ли не на четвереньках; он кашлял, плевался, распевал похабные песенки, сквернословил и, прежде чем улечься спать, стукался о стены. А Жервеза сидела бледная, вся дрожа, и недоумевала, что же он там делает. Ей чудились всякие ужасы и казалось порой, что старик притащил покойника и запихивает его под кровать. Ведь писали же в газетах, что какой-то могильщик собирал у себя дома гробики с детскими трупами, чтобы чохом без лишних хлопот отнести их на кладбище. Что там ни говори, а когда дядя Базуж приходил домой, за перегородкой пахло мертвечиной. Можно было подумать, что живешь рядом с кладбищем Пер-Лашез, в царстве могильных червей. А как страшно смеялся сам с собой этот дьявол! Неужто ремесло могильщика такое уж веселое? Когда же, угомонившись, он валился на кровать и засыпал, раздавался такой чудовищный храп, что у Жервезы замирало сердце. Она часами прислушивалась к этим звукам, и ей мерещилось, что в комнате соседа беспрерывной чередой катятся похоронные дроги.
Но хуже всего было другое: несмотря на безмерный ужас, Жервезу так и тянуло приложить ухо к перегородке и понять наконец, что творится рядом. Базуж притягивал ее так же, как красавец мужчина влечет к себе порядочных женщин: им хочется узнать его поближе, но они не решаются — воспитание не позволяет. Хоть и страх берет, а интересно бы познать смерть, посмотреть, какова она из себя. Жервеза становилась такой чудной, когда, затаив дыхание, прислушивалась к звукам в соседней комнате и пыталась найти в них разгадку мучившей ее тайны, что Купо, посмеиваясь, спрашивал жену, уж не втюрилась ли она в могильщика. Жервеза сердилась, говорила, что хочет съехать с квартиры, так опротивело ей это соседство; однако как только старик возвращался домой, принося с собой запах кладбища, она снова впадала в задумчивость, и лицо у нее становилось взволнованное и нерешительное, словно у женщины, которая собирается изменить мужу. Ведь могильщик уже дважды предлагал взять ее и унести туда, где сон так крепок, что сразу забываешь все горести. Быть может, это и вправду хорошо? Соблазн становился все сильнее, все мучительнее. Попробовать бы недели на две или на месяц. Да, проспать бы целый месяц, в особенности зимой, когда нечем платить за квартиру и нет больше сил сносить горькую нужду! Но, увы, это невозможно: если забыться таким сном хотя бы на час, придется спать вечно, и эта мысль — ужас перед суровой и неизменной привязанностью, которой требует могила, — леденила ей кровь.
