Эмиль Золя - Западня
Но хуже всего было другое: несмотря на безмерный ужас, Жервезу так и тянуло приложить ухо к перегородке и понять наконец, что творится рядом. Базуж притягивал ее так же, как красавец мужчина влечет к себе порядочных женщин: им хочется узнать его поближе, но они не решаются — воспитание не позволяет. Хоть и страх берет, а интересно бы познать смерть, посмотреть, какова она из себя. Жервеза становилась такой чудной, когда, затаив дыхание, прислушивалась к звукам в соседней комнате и пыталась найти в них разгадку мучившей ее тайны, что Купо, посмеиваясь, спрашивал жену, уж не втюрилась ли она в могильщика. Жервеза сердилась, говорила, что хочет съехать с квартиры, так опротивело ей это соседство; однако как только старик возвращался домой, принося с собой запах кладбища, она снова впадала в задумчивость, и лицо у нее становилось взволнованное и нерешительное, словно у женщины, которая собирается изменить мужу. Ведь могильщик уже дважды предлагал взять ее и унести туда, где сон так крепок, что сразу забываешь все горести. Быть может, это и вправду хорошо? Соблазн становился все сильнее, все мучительнее. Попробовать бы недели на две или на месяц. Да, проспать бы целый месяц, в особенности зимой, когда нечем платить за квартиру и нет больше сил сносить горькую нужду! Но, увы, это невозможно: если забыться таким сном хотя бы на час, придется спать вечно, и эта мысль — ужас перед суровой и неизменной привязанностью, которой требует могила, — леденила ей кровь.
Однажды январским вечером Жервеза все же принялась стучать кулаками в перегородку. Она провела ужасную неделю: напасти сыпались одна за другой, в кармане не было ни гроша, и мужество окончательно покинуло ее. Да к тому же ей нездоровилось, ее трепала лихорадка, перед глазами плясали огненные круги. Но Жервеза не выбросилась из окна, как ей того хотелось, а что есть мочи стала колотить в стену.
— Дядя Базуж! Дядя Базуж! — кричала она.
Могильщик снимал ботинки, напевая «Жили-были три красотки». Видно, он неплохо заработал в этот день и нализался больше, чем обычно.
— Дядя Базуж! Дядя Базуж! — еще громче позвала Жервеза.
Неужели он не слышит? Она готова — пусть хоть сейчас берет ее в охапку и несет туда, куда уносит других женщин, бедных и богатых, давая им утешение. Ей больно было слышать его песенку «Жили-были три красотки»: она чувствовала в ней пренебрежение мужчины, у которого отбоя нет от женщин.
— Что такое? Что такое? — забормотал Базуж. — Какая там стряслась беда?.. Иду, иду, голубушка!
Услышав этот хриплый голос, Жервеза словно очнулась от кошмара. Что она наделала? Неужто позвала Базужа? Тут ее точно обухом по голове ударили, колени подогнулись от страха, и она попятилась, вообразив, что огромные руки могильщика того и гляди протянутся к ней сквозь перегородку и схватят за волосы. Нет, нет, она не хочет, она еще не готова. Если она и стукнула, то нечаянно, локтем, совсем того не желая. И дрожь поползла по всему ее телу при мысли, что сосед утащит ее, окоченевшую, с лицом белым, как тарелка.
— Эй, кто там? — снова раздался в тишине голос Базужа. — Сейчас, сейчас, всегда рад служить даме!
— Нет, мне ничего не нужно, — ответила наконец прачка сдавленным голосом. — Совсем ничего. Спасибо.
И пока Базуж засыпал, что-то бормоча себе под нос, Жервеза тревожно прислушивалась, не смея пошевелиться: не дай бог могильщик еще подумает, будто она снова зовет его. И она поклялась себе, что впредь будет осторожнее. Нет, как бы ей ни было тяжко, она больше не попросит у него помощи. Она убеждала себя в этом, чтобы успокоиться: ведь в иные минуты, несмотря на страх, какая-то сила по-прежнему толкала ее к Базужу.
Однако среди окружавшей ее нищеты и повседневных забот — своих и чужих — Жервеза видела у соседей Бижаров прекрасный пример мужества. Восьмилетняя Лали, девчонка от горшка два вершка, вела все хозяйство и справлялась с ним не хуже взрослой. А ведь у нее на руках остались братишка Жюль и сестренка Анриетта — двое малышей, трех и пяти лет, за которыми надо было присматривать, да еще стряпать, мыть посуду, убирать комнату. С тех пор как Бижар убил жену пинком ноги в живот, Лали стала маленькой хозяюшкой в доме. Молча, словно иначе и быть не могло, она заняла место покойной матери, и теперь изверг-отец избивал ее так же нещадно, как бил когда-то жену, очевидно, чтобы довершить между ними сходство. Когда он возвращался пьяный, у него просто руки чесались кого-нибудь исколотить. Он не замечал, что Лали еще крошка, он лупил ее почем зря, как взрослую. Его лапища покрывала все личико Лали, а кожа у девочки была еще такая нежная, что следы отцовской пятерни сохранялись на ней дня по два. То были жестокие незаслуженные побои. Точно зверь, набрасывался Бижар на дочку, а она безропотно принимала удары, похожая на пугливого, ласкового котенка, до того отощавшего, что на него больно было глядеть. Нет, Лали никогда не жаловалась. Она лишь смотрела на отца своими большими покорными глазами и тут же опускала голову, стараясь спрятать лицо; она никогда не кричала, боясь, что сбегутся соседи. А когда отец уставал пинать ее ногами, швыряя из угла в угол, как мячик, Лали с трудом вставала с пола; потом снова бралась за работу, умывала детей, варила суп и так чисто прибирала комнату, что все кругом блестело. Получать побои входило в ее повседневные обязанности.
Жервеза очень привязалась к своей маленькой соседке. Она обращалась с ней как с ровней, словно та была взрослой женщиной, много испытавшей на своем веку. У Лали было бледное серьезное личико с каким-то старческим выражением. Когда она рассуждала, ей можно было дать лет тридцать. Она прекрасно умела делать покупки, штопать, вести хозяйство и так разумно говорила о детях, словно ей самой не раз приходилось рожать. Люди улыбались, слыша такие речи от восьмилетней крошки; затем на глаза у них навертывались слезы, и они уходили, чтобы не заплакать. Жервеза постоянно приводила Лали к себе, делилась с ней всем, чем могла, — и едой и одеждой. Однажды, примеряя девочке старую кофту Нана, она увидела худенькую, покрытую синяками спинку, окровавленный локоть, все жалкое, истерзанное, ссохшееся тельце Лали, и рыдания подступили у нее к горлу. Да, дядя Базуж может готовить гробик — девчонка недолго протянет. Но Лали уговорила прачку не жаловаться на отца. Она не хотела, чтобы ему досаждали из-за нее. Она защищала его, уверяя, что он вовсе не злой и что вся беда в вине: когда отец напьется, он сходит с ума и уже ничего не сознает. Она прощает ему, ведь сумасшедшим все надо прощать.
С тех пор Жервеза была настороже и, заслышав шаги Бижара, спешила на помощь Лали. Тогда на ее долю тоже доставалось несколько тумаков. Заглянув к Бижарам среди дня, она не раз находила Лали привязанной; перед уходом слесарь прикручивал ее к железной кровати — непонятная прихоть одуревшего от водки пьянчуги, желание мучить девчонку даже в свое отсутствие. Лали стояла навытяжку целый день, словно у позорного столба, и у нее все сильнее немели ноги. А однажды она провела так и ночь, потому что Бижар забыл о ней и не вернулся домой. Когда возмущенная Жервеза предлагала развязать ее, девочка умоляла не трогать веревки: отец рассвирепеет, если заметит, что узлы завязаны по-другому. Право, ей неплохо, она отдыхает; и она улыбалась, хотя уже не чувствовала своих ног, так они опухли и одеревенели. Ее беспокоило не это: все дела стоят, хозяйство в беспорядке, а она торчит на одном месте, точно приклеенная. Лучше бы отец придумал что-нибудь другое. И все же Лали присматривала за детьми, распоряжалась, подзывала то Анриетту, то Жюля, чтобы вытереть им носы. Руки у нее оставались свободными, и она вязала, не желая терять времени до прихода отца. Но хуже всего было, когда Бижар развязывал веревки, — девочка добрых четверть часа ползала по полу и никак не могла встать на ноги, до того они затекали.
Слесарь выдумал еще одну забаву. Накалив медные монеты, он клал их на край камина. Затем посылал Лали за хлебом. Ничего не подозревая, девочка брала монеты, с криком роняла их и принималась махать обожженной ручонкой. Тогда отец приходил в ярость. Ну и дрянь навязалась на его голову! Подумать только — деньги швыряет! И он грозил спустить с нее шкуру, если она сейчас же их не подберет. Когда Лали медлила, она получала для острастки здоровенную оплеуху, от которой у нее искры сыпались из глаз. Вся в слезах она молча хватала деньги и убегала, подбрасывая их на ладони, чтобы остудить.
Нет, даже представить себе невозможно, какие жестокие фантазии рождаются в голове у пьяниц. Как-то вечером, окончив домашние дела, Лали играла с детьми. Окно было открыто, и сквозной ветер распахивал и прикрывал дверь, ведущую в общий коридор.
— Это принц Ветер, — говорила девочка. — Здравствуйте, принц, входите!..
И она приседала перед дверью, раскланиваясь с ветром. Анриетта и Жюль стояли позади нее и тоже кланялись, заливаясь смехом: они были в восторге от этой игры. Лали порозовела, видя, что ребятишки от души забавляются, да и сама вошла во вкус игры, а это случалось с ней не слишком часто.
