Эмиль Золя - Западня
— Я тебе покажу белое платье! Небось опять насуешь бумаги под лифчик, как в прошлое воскресенье?! Хочешь, чтобы титьки были побольше. Погоди, дождешься у меня! Туда же, хвостом вертеть собралась! Ее хлебом не корми, только дай нарядиться. Помешалась на тряпках, паскуда!.. Прочь отсюда, дьявольское отродье! Куда тянешь лапы? Спрячь все это в ящик, не то получишь по морде!
Нана потупилась и по-прежнему ничего не отвечала. Она держала тюлевый чепчик и спрашивала у матери, сколько он может стоить. Купо протянул руку, чтобы вырвать чепец, но Жервеза оттолкнула мужа и закричала:
— Оставь в покое девчонку! Она никого не трогает, не делает ничего плохого.
Тут кровельщик выложил все, что у него было на душе.
— Ах вы стервы! Обе хороши, нечего сказать! Девчонка идет к причастию, а сама о чем думает? О парнях! Посмей сказать, что я вру, негодяйка! Погоди, надену на тебя мешок, пусть покарябает шкуру. Да, да, мешок! Это отобьет у тебя охоту распутничать, да и у твоих попов тоже. Не хватает еще, чтобы ты развратничала! Да будете ли вы меня слушать, окаянные!
Обозленная Нана резко повернулась к Купо, а Жервеза, растопырив руки, оберегала наряды дочери, которые кровельщик грозился порвать. Девчонка пристально посмотрела на отца и, позабыв о наставлениях священника, процедила сквозь зубы:
— Свинья!
Тотчас же после обеда кровельщик захрапел. На следующий день он проснулся в самом благодушном настроении. Хмель еще не совсем соскочил с него, и он был мил и любезен. Купо присутствовал при одевании дочери, растрогался, глядя на белое платье, и заявил, что стоит надеть на эту паршивку грошовую тряпку, и она уже выглядит настоящей барышней. Словом, в такой торжественный день, говорил он, всякий отец гордится своей дочкой. И надо было видеть, как мила была Нана в своем чересчур коротком платьице, как она смущенно улыбалась, точно новобрачная! Когда она спустилась вниз и увидела на пороге привратницкой Полину, тоже одетую в белое, девочка остановилась, окинула ее с ног до головы блестящим взглядом и, убедившись, что подружка одета хуже нее и держится неуклюже, стала необычайно приветлива. Обе семьи вместе отправились в церковь. Нана и Полина молча шли впереди с молитвенниками в руках, придерживая вуали, которые разлетались от ветра; девочки пыжились от гордости, видя, что с порога лавчонок люди смотрят на них, и смиренно опускали глазки, когда прохожие говорили: «Какие душечки!» Г-жа Бош и г-жа Лорийе плелись в хвосте: им надо было посудачить о Хромуше, этой мотовке, дочь которой так бы и осталась без причастия, если бы из уважения к святому таинству родные не подарили ей решительно все, вплоть до новой сорочки. Г-жа Лорийе была особенно озабочена судьбой белого платья — своего подарка; она называла Нана неряхой и сердито одергивала ее, едва только девочка приближалась к витринам, собирая пыль подолом своей юбки.
В церкви Купо все время плакал. Это было глупо, но он не мог удержаться. Его умиляли священник, воздевавший руки, и похожие на ангелочков девочки с их молитвенно сложенными ручками; звуки органа отдавались у него в животе, а запах ладана был так приятен, что кровельщик то и дело втягивал в себя воздух, словно под нос ему совали душистый букет. Словом, сердце у него замирало, и он не знал, где находится — на небе или на земле. Особенно же его растрогала одна молитва, которую запели в ту минуту, когда девочки вкушали тело Христово; мелодия была такая сладостная, что сама лилась в душу, а по спине бегали мурашки. Впрочем, люди чувствительные тоже вытащили носовые платки. Ей-богу, это был чудесный день, лучший день в его жизни. Но по выходе из церкви Купо вдруг разозлился и, распивая бутылочку с Лорийе, который не проронил ни слезинки и подшучивал над ним, стал кричать, что это воронье попы нарочно жгут в церкви чертовы травы, хотят одурманить людей. Что греха таить, он разревелся, но это лишь потому, что в груди у него не ледышка, а сердце. И он заказал еще по стаканчику.
Вечером у Пуассонов очень весело отпраздновали новоселье. Полное согласие царило от начала и до конца пирушки. В самую тяжелую пору выпадают иной раз счастливые минуты, когда лютые враги и те готовы помириться. Лантье, оказавшийся между Жервезой и Виржини, был одинаково любезен с обеими и обхаживал их как петух, который хочет мира в своем курятнике. Напротив них сидел Пуассон, суровый, степенный, как истый блюститель порядка, за долгие часы караульной службы привыкший ни о чем не думать и смотреть пустыми глазами в одну точку. Но царицами праздника были обе девочки, Нана и Полина, которым позволили не снимать белых платьев. Они боялись пошевелиться и запачкать свои наряды, а взрослые то и дело кричали им, чтобы они наклонялись над тарелкой и жевали с закрытым ртом. Это так прискучило Нана, что девчонка нарочно выплюнула себе на грудь целый глоток вина. Поднялась суматоха, негодницу раздели и тотчас же замыли пятно водой.
За десертом стали серьезно обсуждать будущее детей. Г-жа Бош уже определила дочку: Полина поступает в ювелирную мастерскую, где научится филигранной работе по золоту и серебру, на этом деле девушки зарабатывают по пяти-шести франков в день. Жервеза еще ни на чем не остановилась. У Нана не было никаких склонностей. Она любила проказничать, такая склонность у нее была, это верно, а что до остального, все валилось у нее из рук.
— На вашем месте, — сказала г-жа Лера, — я сделала бы из нее цветочницу. Работа приятная и чистая.
— Цветочницу? — переспросил г-н Лорийе. — Все цветочницы потаскушки.
— Вот как? А я кто, по-вашему? — возмутилась долговязая вдова, поджимая губы. — Нечего сказать, вы очень любезны. Знайте, я не какая-нибудь сука, которой только свистни и она уже готова задрать Кверху лапы.
Тут все загалдели:
— Госпожа Лера! Что вы говорите, госпожа Лера?! — и скосили глаза на обеих причастниц, а те уткнулись носом в стакан, чтобы не прыснуть от смеха.
Приличия ради даже мужчины в этот день тщательно выбирали слова. Но г-жа Лера ничего не хотела знать. То, что она сказала, она сама слышала в лучшем обществе. Ее незачем учить, как себя вести; ей не раз делали комплименты на этот счет, она может говорить в присутствии детей решительно обо всем, никогда не нарушая правил благопристойности.
— Да будет вам известно, — кричала она, — среди цветочниц есть весьма достойные особы. Разумеется, они сделаны из того же теста, что и другие женщины, и не такие уж недотроги. Только они умеют блюсти себя и, когда надумают согрешить, выбирают со вкусом… А вкус им прививают цветы. Все это избавило меня от соблазнов…
— Ей-богу, я не против цветов, — перебила ее Жервеза. — Главное, чтобы это дело нравилось Нана, — никогда не надо идти наперекор детям… Не строй из себя дурочку, Нана! Хочешь быть цветочницей?
Девчонка, нагнувшись над тарелкой, подбирала крошки от пирожного мокрым пальцем и облизывала его. Она не торопилась с ответом и только посмеивалась исподтишка.
— Конечно, мама, хочу, — заявила она наконец.
Дело было сразу улажено. Купо попросил г-жу Лера завтра же взять с собой Нана в мастерскую на Каирской улице, где работала она сама. И все принялись глубокомысленно рассуждать о женских обязанностях. Бош сказал, что после причастия Нана и Полина стали взрослыми девушками. Пуассон добавил, что они должны научиться стряпать, штопать носки, вести хозяйство. Заговорили даже об их замужестве и о детях, которые у них когда-нибудь появятся. Девочки сидели в своих нарядных белых платьях и, посмеиваясь, жались друг к дружке, красные и смущенные; их так и распирало от гордости: ведь теперь они уже большие. Но особенно им польстил Лантье, спросивший шутя, не завели ли они себе кавалеров? В конце концов Нана заставили признаться, что она неравнодушна к Виктору Фоконье, сыну прачки, у которой работает ее мать.
— Ну вот что, — заявила г-жа Лорийе Бошам, когда гости расходились по домам, — хоть Нана и наша крестница, но раз они надумали сделать из нее цветочницу, мы и слышать о ней больше не хотим. Одной бульварной шлюхой будет больше, только и всего… Не пройдет и полугода, как она покажет им, узнают они, почем фунт лиха!
Поднимаясь к себе на седьмой этаж, супруги Купо признали, что пирушка очень удалась и Пуассоны, в общем, не плохие люди. Жервеза даже похвалила лавочку. Она боялась, что ей будет тяжело провести вечер в своей прежней квартире, но нет, ничего, она даже не досадовала на новых хозяев. Раздеваясь, Нана спросила у матери, какое платье было на той девушке с третьего этажа, которая вышла замуж в прошлом месяце, тоже кисейное, как и у нее?
Это был последний счастливый день в жизни супругов Купо. Прошло два года, а семья все глубже погружалась в нищету. Особенно туго приходилось зимой. В летнюю пору у них еще бывал хлеб, но в ненастье и стужу от голода подводило живот и все трое щелкали зубами в своей холодной, как Сибирь, конуре. Окаянный декабрь проникал во все щели, принося с собой всякие невзгоды — слякоть, мороз, безработицу, беспросветную нужду и вынужденное безделье. В первую зиму они еще иногда разводили огонь и жались вокруг печки, считая, что лучше уж голодать, чем зябнуть; во вторую зиму печку ни разу не топили, и она леденила душу, словно мрачный чугунный памятник. Но что угнетало, что терзало их больше всего — так это квартирная плата. Да, попробуйте заплатить за январь, когда в доме хоть шаром покати, а между тем Бош уже принес уведомление домохозяина. При виде этой бумажки им становилось еще холоднее, словно на улице бушевала северная вьюга. На той же неделе, в субботу, являлся сам г-н Мареско в теплом пальто, натянув на огромные лапищи толстые шерстяные перчатки; с языка у него не сходили слова о выселении, а на улице падал снег, устилая под забором мягкую белую постель для бедняков. Купо готовы были продать собственную шкуру, лишь бы уплатить за квартиру, — она съедала их хлеб, пожирала уголь. Впрочем, в конце года во всем доме стоял сплошной вой. На всех этажах жаловались и стонали, и от этой похоронной музыки гудели лестницы и коридоры. Если бы в каждой семье оплакивали покойника, то и тогда жильцы не устраивали бы, пожалуй, такого жуткого концерта. Поистине, это был день Страшного суда, светопреставление, взрыв глубокого отчаяния, погибель для бедного люда. Жилица с четвертого этажа целую неделю ходила торговать собой на угол улицы Бельом, а каменщик с шестого этажа обокрал своего хозяина.
