Эмиль Золя - Западня
К этому еще были примешаны любовные дела. Поговаривали, будто Лантье бросил Жервезу. Соседи считали, что поделом ей. Наконец-то добропорядочность на их улице восторжествовала. Пройдоха шляпник с честью вышел из положения: недаром он по-прежнему был любимцем женщин. Приводили кое-какие подробности: Лантье даже отлупил прачку, чтобы она угомонилась, иначе она не отстала бы от него. Понятно, никто не знал настоящей правды, а тот, кто догадывался о ней, предпочитал молчать: в жизни все было слишком просто, слишком неинтересно. Уж если на то пошло, Лантье бросил Жервезу в том смысле, что она не была в его распоряжении днем и ночью; но он, вероятно, навещал ее в каморке под крышей, когда ему приходила на то охота; мадемуазель Реманжу не раз замечала, что он выходит от Купо в самые неподходящие часы. Словом, связь продолжалась, но от случая к случаю, не доставляя любовникам особой радости; она тянулась со скрипом, по привычке, как будто они делали друг другу одолжение. Дело осложнялось еще и тем, что на улице судачили о Лантье и Виржини, уверяя, будто они спят вместе. Здесь опять-таки соседи слишком торопились. Без сомнения, шляпник обхаживал дылду Виржини, иначе и быть не могло, ведь в магазине она во всех отношениях заменяла Жервезу. Из уст в уста передавали забавную сплетню: как-то ночью Лантье по привычке пошел за Жервезой, а привел Виржини, но в спальне было так темно, что он только под утро заметил свою ошибку. Над этой историей много смеялись. Однако Лантье еще не зашел так далеко, он только осмеливался щипать Виржини за ляжки. Как бы то ни было, в присутствии прачки Лорийе с умилением говорили о любви Лантье к г-же Пуассон, надеясь вызвать ревность Хромуши. Боши со своей стороны уверяли, что никогда еще не видели такой милой парочки. Как ни странно, улица Гут-д’Ор не возмущалась этим новым треугольником. Увы, требования морали, столь строгие в отношении Жервезы, оказались весьма мягкими, когда дело коснулось Виржини. Быть может, лукавая снисходительность улицы объяснялась тем, что на этот раз муж служил в полиции?
К счастью, ревность не мучила Жервезу. Измены Лантье оставляли ее равнодушной — уже давно эта связь не трогала ее сердце. Она знала, хоть и не старалась ничего выведать, о грязных похождениях шляпника со всякими потаскухами, с первыми попавшимися девками, подобранными на панели. Ну и пускай! Ей это было настолько безразлично, что она даже не могла рассердиться и порвать с ним. Но к новому увлечению Лантье Жервеза отнеслась не так спокойно. Виржини — другое дело. Они оба затеяли это лишь для того, чтобы насолить ей. И если Жервезу не огорчала измена сама по себе, стерпеть обиды она не могла. Вот почему, когда г-жа Лорийе и прочие сплетницы уверяли в ее присутствии, будто Пуассон носит такие длинные рога, что уже не пролезает в ворота Сен-Дени, Жервеза бледнела, чувствуя острую боль в сердце и жжение в груди. Она кусала губы, стараясь не выходить из себя, — это только обрадовало бы ее врагов. Но у нее, надо полагать, было объяснение с Лантье: как-то вечером мадемуазель Реманжу услышала звук пощечины; во всяком случае, любовники поссорились, и Лантье две недели не разговаривал с Жервезой; однако он первый пошел на мировую, и, видно, связь возобновилась, как будто ничего и не произошло. Прачка не хотела зря волноваться, она не собиралась таскать за волосы соперницу и окончательно портить себе жизнь. Теперь ей не двадцать лет и она уже не так любит мужчин, чтобы лезть из-за них в драку, рискуя собственной шкурой. Но только все это растравляло ее старые обиды.
Купо зубоскалил. Этот покладистый муж, который упорно не замечал рогов на своей голове, покатывался со смеху, говоря о рогах Пуассона. В его семье это в счет не шло, но у других такие вещи просто уморительны, и он старался разузнать подробности у соседок, подглядывавших за Виржини и Лантье. Ну и простофиля этот полицейский! А еще ходит со шпагой и расталкивает прохожих на улице. И Купо обнаглел до того, что стал подтрунивать над Жервезой. Вот так хахаль, взял да и бросил ее! Эх, не везет ей: сначала вышла осечка с кузнецом, а вот теперь шляпник оставил ее с носом. Впрочем, она сама виновата, зачем якшается с такими несолидными людьми? Взяла бы, к примеру, каменщика! Каменщики — народ основательный, они привыкли прочно класть фундамент. Понятно, Купо говорил все это смеясь, но Жервеза бледнела под пристальным, взглядом мужа — его острые глазки так и буравили ее, как будто хотели пронзить насквозь. Когда Купо заводил разговор о таких делах, она никак не могла понять, шутит он или говорит серьезно. Если мужчина пьет без просыпу, то теряет разум; иные мужья, очень ревнивые в двадцать лет, так спиваются к тридцати годам, что уже смотрят на поведение жены сквозь пальцы.
Надо было видеть, как хорохорился Купо, прохаживаясь по улице Гут-д’Ор! Он звал Пуассона не иначе, как рогачом. Теперь все болтуны могут заткнуться! Не он носит рога. Он тоже не дурак. Если в свое время он и притворялся глухим, то лишь потому, что не терпит сплетен. Каждый сам знает свои домашние неполадки и где у него свербит. Только у него-то нигде не свербит, и он не станет чесаться на потеху соседям. Неужто полицейский ничего не замечает? А ведь это уж не пустые сплетни: любовников застукали на месте. И он выходил из себя, не понимая, как может мужчина, да еще должностное лицо, терпеть такой позор у себя дома. Полицейский, как видно, любит чужие объедки. Однако по вечерам, когда Купо бывало скучно вдвоем с женой в их конуре под крышей, он отправлялся за Лантье и насильно тащил его к себе. С тех пор как с ним не было старого товарища, он находил унылым свой семейный очаг и старался помирить Лантье с Жервезой, если чувствовал, что между ними пробежала черная кошка. К черту! Пусть люди чешут языки, каждый развлекается по-своему. Он посмеивался, и странные огоньки зажигались в его пьяных осовелых глазах: казалось, он готов всем поделиться с шляпником, чтобы скрасить собственную жизнь. И в такие вечера Жервеза, окончательно сбитая с толку, не могла понять, шутит он или говорит серьезно.
Несмотря на все эти пересуды, Лантье ходил с высоко поднятой головой. Он держал себя покровительственно, с достоинством. Раза три он даже помешал ссоре между Купо и Пуассонами. Доброе согласие обоих семейств входило в его расчеты. Шляпник бросал такие строгие и вместе с тем нежные взгляды на Жервезу и Виржини, что обе женщины притворялись, будто по-прежнему остались близкими подругами. Он же с невозмутимостью паши властвовал над блондинкой и над брюнеткой и лишь жирел, как настоящий паразит. Этот пройдоха еще не переварил Купо, а уже принялся за Пуассонов. Вот уж кто не стеснялся! Не успев проглотить одну лавочку, он подбирался к другой. Право же, только таким людям и везет в жизни.
Как раз в июне этого года Нана должна была впервые причащаться. Девчонке шел тринадцатый год, она очень вытянулась и держалась развязно не по летам. В прошлом году она так плохо вела себя, что ее выгнали с уроков катехизиса, и если теперь кюре допустил Нана к причастию, то лишь из боязни, что она больше не явится в церковь и по его вине так и останется язычницей. При мысли о белом платье Нана прыгала от радости. Супруги Лорийе обещали купить крестнице платье и раззвонили об этом по всему дому; г-жа Лера собиралась подарить девочке вуаль и чепчик, Виржини — сумочку, Лантье — молитвенник. Словом, родителям нечего было беспокоиться: даже угощать гостей не придется! Как видно, по совету шляпника, Пуассоны выбрали именно этот день, чтобы отпраздновать новоселье. Они пригласили Купо и Бошей, дочка которых тоже причащалась вместе с Нана. Вечером все соберутся у них, посидят, закусят; было обещано жаркое из баранины и еще что-нибудь в придачу.
Как раз накануне торжества, когда восхищенная Нана любовалась разложенными на комоде подарками, Купо вернулся домой в ужасном виде. Париж вновь забрал его в свои сети. Он сразу стал придираться к жене и дочери и поливал их отборной руганью, что в такой день было вовсе неуместно. Впрочем, постоянно слыша непристойности, Нана тоже научилась сквернословить. Разозлившись, она запросто честила мать сволочью и коровой.
— Где обед? — орал кровельщик. — Сейчас же подать мне суп, бездельницы!.. Ну и бабы, только и думают о тряпках. Чтоб сию минуту был обед, не то я возьму и подотрусь вашим барахлом!
— Что за наказанье, когда он хлебнет лишнего! — пробормотала Жервеза, потеряв терпение. — Суп на плите, отвяжись!
Нана корчила из себя скромницу, считая, что сегодня это ей к лицу. Девочка украдкой поглядывала на подарки, то и дело опускала глазки и притворялась, будто не понимает ругательств. Но в пьяном виде кровельщик привязывался ко всем. Наклонившись к дочери, он орал:
— Я тебе покажу белое платье! Небось опять насуешь бумаги под лифчик, как в прошлое воскресенье?! Хочешь, чтобы титьки были побольше. Погоди, дождешься у меня! Туда же, хвостом вертеть собралась! Ее хлебом не корми, только дай нарядиться. Помешалась на тряпках, паскуда!.. Прочь отсюда, дьявольское отродье! Куда тянешь лапы? Спрячь все это в ящик, не то получишь по морде!
