Эмиль Золя - Западня
— Ну можно ли задавать форсу в такую минуту! — сказала г-жа Лорийе мужу, заметив стоящие перед дверью похоронные дроги.
Катафалк взбудоражил всю улицу. Торговка потрохами переговаривалась с приказчиками из бакалейной лавки, щупленький часовщик выбежал на тротуар, соседи высовывались из окон. Только и было разговору, что о ламбрекене с белой бахромой. Эх, лучше бы Купо расплатились с долгами! Правы Лорийе — спесь не утаишь, она так и бьет в нос.
— Стыд и срам! — говорила тем временем Жервеза о золотых дел мастере и его жене. — Подумать только, эти сквалыги букетика фиалок для матери и то пожалели.
В самом деле, супруги Лорийе пришли с пустыми руками. Г-жа Лера принесла венок из искусственных цветов. Кроме того, на гроб положили венок из бессмертников и букет, купленные четой Купо. Факельщикам пришлось поднатужиться, чтобы поднять гроб и установить его. Провожающие долго не могли построиться. Наконец траурная процессия двинулась. Первыми шли Купо и Лорийе, оба в сюртуках, держа шляпу в руке; кровельщик совсем ослабел от горя, а также от двух стаканов вина, выпитых натощак; он цеплялся за руку зятя, ноги у него подкашивались, голова трещала. За ними шествовали остальные мужчины — г-н Мадинье, степенный, весь в черном, Бурдюк в пальто, надетом поверх рабочей куртки, Бош в ярко-желтых брюках, привлекавших все взгляды, Лантье, Годрон, Биби Свиной Хрящ, Пуассон и другие. Потом следовали дамы: г-жа Лорийе в наскоро переделанной юбке покойницы, г-жа Лера, прикрывавшая шалью траурную кофточку с сиреневой отделкой, а за ними — Виржини, г-жа Годрон, г-жа Фоконье, мадемуазель Реманжу и прочие. Похоронная процессия медленно двигалась по улице Гут-д’Ор; факельщики разделились: двое шли впереди, двое по бокам катафалка, при виде которого женщины крестились, а мужчины снимали шляпы. Жервеза задержалась, чтобы запереть прачечную. Потом, попросив г-жу Бош присмотреть за дочерью, она бегом догнала шествие; Нана, которую привратница держала за руку, стояла в подворотне и глядела во все глаза, как ее бабушка медленно удаляется по улице в красивом экипаже.
В ту самую минуту, когда запыхавшаяся прачка присоединилась к траурной процессии, появился Гуже. Он подошел к мужчинам, но тут же обернулся и кивнул Жервезе, да так приветливо, что она сразу почувствовала себя очень несчастной и снова разрыдалась. Жервеза оплакивала не только мамашу Купо, — она оплакивала другую, более страшную утрату, хотя и не могла сказать, какую именно, и все же огромная тяжесть лежала у нее на сердце. Всю дорогу она прижимала платок к глазам. Г-жа Лорийе не плакала, щеки у нее пылали, и она неодобрительно косилась на невестку, словно обвиняя ее в притворстве.
С отпеванием покончили в один миг, но обедня немного затянулась, так как священник был очень стар. Бурдюк и Биби Свиной Хрящ предпочли остаться на улице, чтобы не класть денег в кружку. Г-н Мадинье все время следил за службой и делился впечатлениями с Лантье: эти комедианты-священники так и сыплют латинскими словами, а сами даже не понимают, что говорят; в сердце у них нет ни капли чувства, им все равно — хоронить людей, женить их или крестить. Затем г-н Мадинье принялся поносить церковный ритуал — горящие свечи, заунывное пение, всю эту пышность, выставляемую напоказ перед родственниками. Право, выходит, что дважды теряешь близких: сначала дома, а потом в церкви. Мужчины согласились с ним, и действительно, по окончании обедни наступила тягостная минута, когда провожающие, бормоча молитвы, потянулись мимо гроба, кропя его святой водой. К счастью, кладбище было недалеко — маленькое кладбище предместья Ля Шапель, выходившее на улицу Маркаде. Траурная процессия добралась до него вразброд, люди шумели, беседовали о своих делах, топали ногами. Мерзлая земля звенела, так и хотелось попрыгать, чтобы согреться. Могила, возле которой поставили гроб, уже обледенела, — белая, бугристая, она напоминала каменоломню, и провожающие, столпившиеся возле куч вырытой земли, находили, что не очень-то весело стоять и ждать на таком морозе, глазея на эту зияющую яму. Наконец из соседнего домика вышел священник в облачении; он дрожал от холода, и при каждом «De profundis» [3] облачко пара вылетало у него изо рта. В последний раз осенив себя крестным знамением, он поспешно ушел: видно, у него не было никакого желания затягивать панихиду. Могильщик взялся за лопату, но земля так промерзла, что он отламывал огромные комья, которые, падая в глубину, бомбардировали крышку гроба; оглушительные раскаты следовали один за другим, казалось, гроб вот-вот разлетится на части. Такая музыка даже у бесчувственного человека всю душу вымотает. Рыдания возобновились. Провожающие уже вышли на улицу, а эта канонада все еще преследовала их. Бурдюк, дуя на свои окоченевшие пальцы, проговорил вслух:
— Да, черт возьми! Бедной матушке Купо будет не слишком жарко!
— Милостивые государыни и вся честная компания, — обратился кровельщик к немногим друзьям, задержавшимся на улице вместе с родными покойницы. — Окажите нам честь и выпейте с нами чего-нибудь для подкрепления.
И он первый вошел в кабачок на улице Маркаде под вывеской «Приют страждущих». Жервеза остановилась у двери и окликнула Гуже. Он хотел было уйти, кивнув ей на прощание. Почему он не хочет выпить с ними стаканчик вина? Нет, он торопится, его ждут в кузнице. Тут они молча посмотрели друг другу в глаза.
— Простите меня за те шестьдесят франков, — прошептала наконец прачка. — Я совсем потеряла голову и сразу подумала о вас…
— Не стоит вспоминать об этом, я не сержусь, — перебил ее кузнец. — И знайте, если с вами случится беда, я всегда буду рад вам помочь… Только ничего не говорите матушке, у нее свои взгляды, а я не хочу ей перечить.
Жервеза все еще смотрела на Гуже, на его красивую светлую бороду, и, видя, какой он добрый и печальный, готова была принять давнишнее предложение кузнеца и уехать с ним куда-нибудь далеко-далеко, чтобы наконец быть счастливой. Но тут ей пришла в голову другая, низкая мысль — любой ценой занять у него денег, только бы расплатиться с домохозяином. И, дрожа от волненья, она спросила вкрадчиво:
— Ведь мы не в ссоре, правда?
Он покачал головой.
— Нет, конечно, мы никогда не поссоримся… Только, понимаете, теперь все кончено.
И он ушел, широко шагая. Жервеза осталась ошеломленная, прислушиваясь к этим последним словам, которые гудели у нее в ушах, как похоронный звон. И когда она входила в кабачок, внутренний голос нашептывал ей: «Все кончено, да, кончено, и мне больше нечего делать на свете, раз все кончено!» Она присела к столу, пожевала хлеба с сыром и залпом выпила полный стакан вина, случайно оказавшийся перед ней.
Кабачок помещался в первом этаже, это был длинный зал с низким потолком. На двух огромных столах стояли в ряд бутылки, краюхи хлеба и три тарелки с большими треугольными кусками сыра бри. Компания закусывала на скорую руку, без скатерти и приборов. В глубине зала, около гудящей печки, угощались факельщики.
— Что поделаешь? — разглагольствовал г-н Мадинье. — Все там будем, кто раньше, а кто позже. Старики уступают место молодым… Когда вы придете домой, квартира покажется вам опустевшей.
— Брат хочет отказаться от квартиры, поспешно вмешалась в разговор г-жа Лорийе. — Эта прачечная — сущее разорение.
Видно, родственники успели уломать Купо. Все твердили ему, что надо передать контракт. Даже г-жа Лера говорила о банкротстве и тюрьме, испуганно тараща глаза; она была в восторге от того, что у Лантье с Виржини завелась интрижка, и за последнее время очень подружилась с ними. Кровельщик сразу вскипел, его слезливое умиление, подогретое вином, перешло в неистовую ярость.
— Ах ты, чертова кукла! — заорал он в лицо жене. — Будешь ты меня слушаться или нет? Тебе хоть кол на голове теши — ты все свое. Но теперь будет по-моему, запомни это!
— Да разве ее уговоришь по-хорошему! — воскликнул Лантье. — Надо вбивать и вбивать в ее дурью башку, иначе ничего не втолкуешь.
И они вдвоем накинулись на Жервезу. Ругань никому не мешала подкрепляться. Сыр исчезал, вино текло рекой. Прачка понемногу сдавалась. Она ничего не отвечала, только торопливо запихивала в рот большие куски, словно была очень голодна. Когда Купо и Лантье устали драть глотку, она медленно подняла голову и проговорила:
— Ну хватит вам! Плевать мне на прачечную! Она мне не нужна… Понятно? Плевать мне на нее!.. Все кончено!..
Тогда потребовали еще сыру и хлеба, и разговор принял серьезный оборот. Пуассоны согласились переписать контракт на свое имя и дали поручительство за два просроченных платежа. От имени домохозяина Бош с важным видом одобрил эту сделку и тут же сдал Купо свободную квартиру на седьмом этаже, в одном коридоре с Лорийе. Что касается Лантье, ну что ж, он соглашался оставить за собой ту же комнату, если не стеснит Пуассонов. Полицейский отвесил поклон: разумеется, ему это нисколько не помешает, с друзьями всегда можно поладить, несмотря на различие политических убеждений. Лантье, обделавший наконец свое личное дельце, больше не стал вмешиваться в разговор; он отхватил себе огромный кусок хлеба с сыром и, откинувшись на спинку стула, с наслаждением жевал бутерброд; лицо его порозовело от приятных мыслей, а глаза украдкой перебегали с Жервезы на Виржини.
