Эмиль Золя - Западня
Началось ночное бдение. Купо прилег, вовсе не для того, чтобы спать, сказал он, а так, немного поразмыслить; однако через пять минут он уже храпел. Когда Нана решили отослать к Бошам, девочка разревелась: она еще с утра предвкушала удовольствие поспать в широкой мягкой постели своего доброго друга Лантье. Пуассоны пробыли до полуночи. В конце концов надумали выпить подогретого вина, приготовленного в салатнике на французский лад, а то кофе слишком действовал дамам на нервы. Разговор становился все задушевнее. Виржини заговорила о деревне: после смерти ей хотелось бы покоиться где-нибудь в лесу, и пусть на ее могиле растут полевые цветы. Г-жа Лера уже приготовила для себя саван и хранит его в шкафу вместе с букетиком лаванды: когда она заснет вечным сном, в гробу по крайней мере будет хорошо пахнуть. Тут без всякой видимой связи полицейский рассказал, что нынче утром он арестовал высокую красивую девку, совершившую кражу в колбасной. В участке ее обыскали и нашли десять колбас, висевших спереди и сзади прямо на голом теле. Г-жа Лорийе заявила брезгливо, что ни за какие блага не стала бы есть этой колбасы. Послышались смешки. Все оживились, хотя и старались соблюдать приличия.
Когда допивали подогретое вино, из маленькой комнатки донесся какой-то странный звук, как бы глухое журчание. Все подняли головы и переглянулись.
— Ничего, не волнуйтесь, — спокойно заметил Лантье, понизив голос. — Она опорожняется.
Это объяснение успокоило общество, и, кивнув головой, каждый поставил на стол пустой стакан.
Наконец Пуассоны распрощались. Лантье ушел вместе с ними: он собирался переночевать у приятеля, предоставив свою кровать в полное распоряжение дам, — они могуч по очереди отдохнуть на ней часок-другой. Лорийе отправился спать один, говоря, что с ним этого еще не случалось со времени женитьбы. Оставшись со спящим Купо, Жервеза и обе ее золовки примостились возле печки, на которой стоял горячий кофе. Они съежились, пригнулись к огню и, сложив руки под фартуками, тихо беседовали среди окружающего их глубокого молчания. Г-жа Лорийе жаловалась: у нее нет черного платья для похорон, а покупать новое не хочется — они с мужем стеснены в средствах, очень стеснены. И она стала расспрашивать Жервезу, не осталось ли после мамаши Купо черной юбки, той самой, что ей подарили на именины. Жервезе пришлось сходить за юбкой: если ушить ее в поясе, то она еще может сойти. Затем г-жа Лорийе потребовала также мамашино белье, заговорила о кровати, шкафе, двух стульях, ища глазами всякую мелочь, которую можно было бы разделить. Тут они чуть не перессорились. Но г-жа Лера водворила порядок, она была справедливее сестры: раз Купо кормили мамашу, они и должны получить ее барахло. И все трое снова стали клевать носом у печки, разговаривая о том о сем. Ночи, казалось, не будет конца. Иногда, встряхнувшись, женщины пили кофе или заглядывали в соседнюю комнатку, где унылым красноватым светом горела свеча; снимать нагар не полагалось, и пламя то вспыхивало, то замирало. Несмотря на жарко натопленную печь, под утро женщины продрогли. Тоска сжимала сердце, они устали от болтовни, во рту у них пересохло, глаза покраснели. Г-жа Лера бросилась на кровать Лантье и захрапела басом, как мужчина. Жервеза и г-жа Лорийе задремали возле печки, уткнувшись головой в колени. На рассвете они проснулись, дрожа от холода. Свеча возле мамаши Купо опять погасла. И так как в темноте снова послышалось глухое журчание, г-жа Лорийе сказала громко, чтобы успокоить самое себя:
— Она опорожняется, — и зажгла другую свечу.
Вынос тела был назначен на половину одиннадцатого. Ну и утро им предстояло, да еще после бессонной ночи и вчерашнего томительного дня! Жервеза, у которой не было ни гроша за душой, с радостью отдала бы сто франков тому, кто согласился бы унести мамашу Купо на три часа раньше срока. Как ни дорог был человек, а после смерти он становится обузой, и чем больше его любил, тем скорее хочется от него избавиться.
Хорошо еще, что в день похорон горевать некогда: столько бывает хлопот и приготовлений! Прежде всего надо было подать завтрак. Потом пришел дядя Базуж, факельщик с седьмого этажа; он принес гроб и мешок отрубей. Бедняга не успевал протрезвиться; в восемь часов утра у него в голове еще бродил хмель после вчерашней попойки.
— Кажется, здесь заказывали? — спросил он и поставил у стены гроб, который затрещал, как трещит всякий новый ящик.
Но, увидев перед собой Жервезу, он бросил мешок с отрубями, выпучил глаза и разинул рот.
— Прошу прощения, видно, я ошибся, — пробормотал он. — Мне сказали, что это для вас.
Он уже хотел забрать свой мешок, но прачка закричала:
— Да нет же, это для нас!
— Как? Для вас? Надо пораскинуть мозгами! — сказал он, хлопая себя по лбу. — Ах да, понимаю, это для старухи…
Жервеза вся побелела. Оказывается, дядя Базуж принес гроб для нее. Он опять заговорил, стараясь быть любезным и загладить свою оплошность:
— Видите ли, еще вчера болтали, что кто-то умер в первом этаже. Ну, я и подумал… Ведь в нашем деле такие вести в одно ухо входят, в другое выходят… А я все-таки рад за вас. Чем позже, тем лучше, верно? Хотя, по правде сказать, в жизни мало веселого, ей-ей, мало!
Жервеза слушала его, а сама пятилась, как будто боялась, что он схватит ее грязными ручищами, запрячет в свой ящик и унесет. Однажды, в день свадьбы, он уже сказал ей, что знает женщин, которые были бы только благодарны, если бы он пришел за ними. Нет! Она еще не дошла до этого, при одной мысли о смерти мурашки бегают у нее по спине. Жизнь ее неладно обернулась, но она не хочет так рано расставаться с ней. Она согласна годами подыхать с голоду, только бы не умереть вот так, сразу.
— Он пьян, — прошептала она с отвращением и ужасом. — Контора могла бы не присылать пьянчуг. Кажется, не дешево с нас берут.
Тогда факельщик стал нахальничать и зубоскалить:
— Так, значит, матушка, отложим до другого раза? Всегда буду рад вам услужить. Только словечко скажите. Ведь я лучший дамский утешитель… А на дядюшку Базужа не надо плевать — в его руках побывали дамочки почище тебя, да и те не жаловались, что он укладывает их в гробик, — рады-радешеньки были отдохнуть в тиши.
— Замолчите, дядя Базуж! — строго сказал Лорийе, прибежавший на шум голосов. — Ваши шутки неуместны. Если мы пожалуемся, вас уволят… Немедленно уходите: вы не уважаете правил.
Факельщик ушел, но с улицы долго еще доносилось его бормотание:
— Какие там правила?! Нет никаких правил, нет их, и все тут… Есть только честность!
Наконец пробило десять. Катафалк, видно, запаздывал. В прачечной уже собрался народ: друзья и соседи, г-н Мадинье, Бурдюк, г-жа Годрон, мадемуазель Реманжу. Каждую минуту между створками ставен или в широко открытой двери появлялась чья-нибудь голова: все смотрели, не приехал ли наконец проклятый катафалк. Родственники, столпившиеся в маленькой комнатке, пожимали руки посетителям. Тишину то и дело нарушал торопливый шепот; лихорадочное нетерпение чувствовалось во всем — и в громком шелесте юбки г-жи Лорийе, забывшей где-то носовой платок, и в быстрых шагах г-жи Лера, искавшей, у кого бы взять молитвенник. Вновь прибывшие замечали прежде всего открытый гроб, стоявший посреди комнаты, перед кроватью; все невольно посматривали на него, прикидывая, что грузной мамаше Купо никак не поместиться в таком узком ящике, и молча переглядывались с этой затаенной мыслью в глазах, не смея высказать ее вслух. Вдруг у входной двери засуетились: появился г-н Мадинье и, подняв руку, торжественно объявил:
— Приехали!
Но это был еще не катафалк. Поспешно вошли друг за дружкой четверо факельщиков в черных обшарпанных сюртуках, побелевших в тех местах, где они терлись о гробы; у всех четверых были красные рожи и грубые руки ломовиков. Впереди выступал очень пьяный, но очень пристойный дядя Базуж: за работой к нему всегда возвращалось самообладание. Они не сказали ни слова и, слегка склонив голову, казалось, определяли на глаз, сколько может весить покойная мамаша Купо. Дело не затянулось, старуху упаковали в два счета. Самый щуплый из факельщиков, молоденький косоглазый паренек, высыпал в гроб мешок отрубей и разровнял их, уминая кулаком, словно тесто. Другой, высокий и тощий, весельчак с виду, постелил сверху простыню. И, не мешкая, все четверо разом взялись за покойницу, двое подхватили ее за ноги, двое — за голову. А затем раз-два — и готово! Блин и тот не перевернули бы скорее. Зрителям, с любопытством следившим за ними, показалось, что мамаша Купо сама прыгнула в ящик. Она улеглась в нем, как у себя дома, он пришелся ей впору, тютелька в тютельку, так что было слышно, как платье зашуршало о боковые стенки. Получился ни дать ни взять портрет в рамке. Хоть и впритык, а старуха все-таки поместилась в гробу, к удивлению всех окружающих, — видно, она ссохлась со вчерашнего дня. Между тем факельщики выпрямились и застыли в ожидании; косоглазый поднял крышку гроба, как бы приглашая родных проститься с усопшей; дядя Базуж взял в рот несколько гвоздей и приготовил молоток. Тогда Купо, его сестры, Жервеза и другие бросились на колени и принялись целовать навеки покидавшую их мамашу; все плакали, и горячие слезы, падая на покойницу, катились по ее застывшему, холодному как лед лицу. Долго не смолкали рыдания. Крышка гроба опустилась; дядюшка Базуж начал забивать гвозди с ловкостью завзятого упаковщика: по два удара на гвоздь; поднялся такой грохот, словно чинили мебель, и он заглушил рыдания близких. Все было кончено. Пора и в путь.
