Никос Казандзакис - Христа распинают вновь
Старик, лежа пластом на кровати, слушал пение Леньо, возгласы ее подруг, их радостные выкрики, девичий смех… Он вспомнил и свою свадьбу, когда он, двадцатилетний молодец, стройный, красивый, как святой Георгий, отправился на белом коне в село за невестой. Невеста вышла тогда на порог родительского дома, покрытая белой вуалью, чтобы не видели ее лица, — этого требовали тогдашние обычаи. Но жених не выдержал и крикнул своим будущим родителям: «Уберите облако, дайте показаться солнцу!» И старуха мать с глазами, полными слез, приподнялась на носки, сняла вуаль — и тогда будто и вправду появилось ясное солнышко и сразу все озарило: юную чету, ее родителей, кумовьев, лошадей, мулов, разноцветные ковры…
А потом, проделав долгий путь, мысли старика Патриархеаса обратились к другому.
Прошли годы, померкло солнце, растолстел, даже слишком растолстел святой Георгий, но кровь в нем еще бурлила… В доме у него жила работница, крепкая такая, Гаруфаля… А какая грудь у нее была, какие бедра — весь мир поместился бы на них! Какие щеки! Словно красные яблочки! И однажды ночью, ступая тихо-тихо, чтобы не услышала скрипа половиц преждевременно состарившаяся жена, архонт спустился по лестнице, вошел в комнатушку, где спала Гаруфаля, и улегся к ней в постель — так появилась на свет Леньо.
А теперь Леньо выходит замуж.
Старик архонт усмехнулся, позабыл на время слова Панайотароса, позабыл, что его собственный сын ушел из дому… Ожили в его памяти прошедшие годы, вспомнились былые радости и забавы с чужими женами, веселые пирушки, которых немало было в жизни, вспомнилось все то, что он съел за долгие годы — куры, индюки, куропатки, зайцы, бычки, поросята, телята, бесчисленные жареные ягнята, плов, пирожки, шашлыки, устрицы, миндальные пирожные, икра, шербеты, старые вина…
— Слава тебе, господи, — прошептал он, — хорошо пожил я!
И, закрыв глаза, он заснул.
Тем временем поп Григорис верхом на сером муле и его дочь Марьори на ослике Яннакоса поднимались по горной дороге, неподалеку от той вершины, где обосновался Михелис.
Девушка попросила отца исполнить одну ее просьбу:
— Хочу увидеть его, отец, хочу увидеть, потому что, кто его знает, вернусь ли я оттуда…
— Не говори таких слов, дитя мое, — сказал отец, сдерживая слезы, — ты поправишься, бог поможет, и на рождество состоится твоя свадьба. Я еще попляшу в твою честь.
— Отец, проедем через ту гору, я хочу увидеть его еще раз… — просила девушка.
— Пусть будет так, как тебе хочется, дочь моя. Разве я могу не исполнить твою просьбу? — сказал поп и повернул мула и ослика к горе…
Михелис в одиночестве сидел на лавочке. Никольос, вырядившись уже по-свадебному, покрыв свои кудри красным шелковым платком, вскинул свой пастушеский посох на плечо и устремился вниз, как оторвавшийся от скалы камень.
— До вечера, хозяин, — крикнул он Михелису, который молча им любовался, — до вечера! Я иду жениться, привет совам!
Горное эхо повторило его смех.
Проходя мимо стада, он приложил пальцы ко рту и свистнул, приветствуя своих овец, но как только увидел Дасоса с изогнутыми рогами, который прыгал и смотрел на него, не выдержал, подбежал к нему и, схватив за рога, начал с ним бороться.
— Пошел прочь, рогатый черт, — крикнул он барану, когда достаточно с ним повозился, — поборолись, и хватит, ступай к своим овцам, а я пойду к своей Леньо! До скорого свидания, до понедельника. Ну, благослови же меня, Дасос!
И пастух пустился в путь, весело насвистывая.
Услышав чей-то разговор, Михелис приподнялся с лавочки и увидел среди скал приближающегося попа Григориса, а с ним и свою любимую Марьори. Сердце его беспокойно забилось.
— Куда они едут? Почему повернули сюда? Случилось какое-то несчастье! — прошептал он и побежал к ним навстречу.
— Михелис, дорогой, — сказал старик, — я рад тебя видеть в твоем уединении. Мы едем в Большое Село, и Марьори не хотела уезжать, не повидавшись с тобой. Она немного нездорова, и мы едем узнать, что с ней.
— В добрый час, Михелис, — тихо сказала девушка и покраснела, любуясь своим женихом.
Михелис помог им слезть с седел, и все трое сели на лавочку. Солнце стояло высоко, далекие поля были залиты светом. Два ворона с шумом пролетели над их головами. Поп, заметив это, нахмурил густые брови, но ничего не сказал. А молодые люди ничего не видели. Михелис держал худенькие руки своей невесты, на пальце у нее сверкало обручальное кольцо.
— Я зайду в хижину взглянуть на твое хозяйство, — сказал поп и удалился, чтобы оставить их одних.
— Марьори, дорогая, — спрашивал Михелис, — ты нездорова? Бог велик, моя любимая, верь в него, ты поправишься, ничего страшного нет. Быстро летит время, скоро и рождество.
— Да, — сказала Марьори, — скоро рождество.
Помолчав, добавила:
— Ты поругался со своим отцом?
— Не будем говорить о моем отце, тяжело вспоминать об этом, моя Марьори. Я люблю тебя, я не хочу потерять тебя, только ты привязываешь меня к земле, и никто больше. Только ты, знай это!
— Если меня не станет, что с тобой будет?
Михелис рукой закрыл ей рот.
— Молчи, — сказал он.
Марьори успела поцеловать ладонь Михелиса.
— Любовь моя… — прошептала она, и слезы закапали из ее огромных глаз, в которых застыло отчаяние.
Поп Григорис показался на пороге.
— Марьори, — сказал он, — чтобы вечер не застал нас в пути, поехали. С господом богом!
Он повернулся к Михелису.
— Я хотел бы поговорить с тобой, Михелис, — сказал поп, — но по возвращении. Когда ты вернешься к отцу?
— Когда бог захочет, отче, — ответил Михелис и наклонился поцеловать ему руку.
— Бог иной раз ожидает, чтобы ему подсказало человеческое сердце, Михелис, — промолвил священник и строго посмотрел на будущего зятя.
Поп хотел добавить еще что-то, но удержался.
— Доброго пути, — пожелал им Михелис, — пусть вам сопутствует бог!
Михелис на минутку задержал в своих руках худенькую ручку Марьори и тихо прошептал:
— Марьори, дорогая, только ты!..
И отвернулся, чтобы скрыть слезы. Потом взобрался на высокую скалу и долго смотрел вслед удалявшимся. «Мое сердце еще связано с этой землей…» — прошептал он.
Он окинул взглядом гору, поля. Уже начался сбор винограда, и можно было отчетливо слышать тихое пение сборщиц. Было видно, как любовно они срезали грозди спелого винограда и укладывали его в корзины; их руки, испачканные виноградным соком, тревожили воображение парней, уносивших собранный виноград: одни из них вздыхали, другие злились и только в песне находили успокоение.
Михелис слышал, как парни петушиными криками отвечали на девичьи голоса, и чувствовал нескончаемую печаль в своем сердце. Каждый год парни и девушки приходили на сбор винограда, и всегда Михелис слушал их песни, но в этом году они казались ему не песнями, а плачем.
Стоя неподвижно, Михелис ощущал, что к нему возвращается жизнь, неистребимая и безотрадная. Крутилось колесо жизни: теперь собирали виноград, потом наступит черед сбора маслин, затем придет рождество… И снова расцветет миндаль, зазеленеет пшеница, а затем настанет пора жатвы… И Михелис был словно привязан к этому колесу, поднимался и опускался вместе с ним. И в солнце, и в дождь, и днем, и ночью. А Христос — сначала ребенок, затем мужчина — ходил по земле и сеял божье слово. Потом Христа распинали, он воскресал и поднимался на небо; на следующий год он снова спускался на землю — и опять его распинали.
В висках Михелиса стучало, голова кружилась, он ухватился за уступ скалы, словно хотел остановить это вращавшееся колесо, потом упал на землю, и, сам не понимая почему, зарыдал.
На следующий день, в воскресенье, старик Патриархеас не встал с постели. Он не мог заснуть ночью, его мучили кошмары, кровь приливала к голове, он задыхался. Он известил сына о свадьбе Леньо, но тот ответил: «На похороны я бы вернулся, но ради свадьбы не вернусь». Для старика эти слова были ударом.
— Что я ему сделал? Что я ему сделал? — шептал несчастный, и его глаза наполнялись слезами. — Только его одного люблю на этом свете. Почему же он меня не любит?.. Что я ему сделал?
Перед его мысленным взором прошла вся его жизнь. Вспомнил он своего отца, когда тот уже постарел, и, почти потеряв дар речи, от злости избивал кнутом работниц и работников, швырял камнями в девушек, которые ходили по воду, и разбивал их кувшины. Он жрал как дракон, пил как буйвол, не знал никаких болезней; ко всеобщему ужасу, у него даже росли новые зубы. Но однажды он свалился с горы и разбился насмерть. И вот теперь вспомнил старик Патриархеас, что тогда было, и содрогнулся. Когда ему сказали: «Твой отец разбился!» — на него напал истерический смех, который слышало все село. Он посмеялся, и ему стало легче, как будто давившая его скала свалилась с плеч: он почувствовал свободу и не мог сдержать своей радости.
