Никос Казандзакис - Христа распинают вновь
Михелис вдыхал запах земли, и его сердце забилось сильнее. «Мое сердце еще привязано к земле, — прошептал он, — оно еще привязано к земле…»
Мало-помалу под шум ночного дождя оба заснули. А утром, открыв глаза, увидели, что улыбается помолодевшая гора, что белоснежные облака, как клубки шерсти, плывут по небу, а на кустах еще блестят и дрожат капли ночного дождя.
Манольос снял со стены подаренную ему Михелисом икону с изображением распятия Христа и вьющихся вокруг креста ласточек, взял деревянную маску Христа, увязал все это вместе со своей одеждой и положил узелок на лавочку.
Михелис смотрел на него и ничего не говорил. Потом они молча пили молоко. Наконец Манольос поднялся, окинул медленным прощальным взглядом кошару, скамью, склоны, всю гору. Потом взял в углу пастушеский посох. Тогда поднялся и Михелис.
— Ты все решил, Манольос? Уходишь? Куда же ты идешь?
— До свидания, дорогой Михелис.
— Куда же ты идешь?
— На Саракину, — буду делить с ними голод.
— А мне можно пойти с тобой?
— Пока нет. Потерпи немного. У тебя отец, невеста, а у меня никого нет, мне легче. «Если кто приходит ко мне, и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, тот не может быть моим учеником». Но отрешилась ли твоя душа от этой земли, от отца, от жены? Нет еще! Поэтому потерпи — пробьет и твой час, не торопись! Этот час приходит бесшумно, как куропатка.
— Не вернусь я в отцовский дом.
— Хорошо, не возвращайся, оставайся здесь, между Саракиной и Ликовриси, до тех пор пока не придет эта куропатка, пока не наступит твой час. До свидания!
Он протянул Михелису руку, а тот встал и горячо обнял его.
— Манольос, дорогой, — сказал он, — я скоро приду навестить тебя, клянусь тебе! До свидания!
Взяв в левую руку узелок, Манольос перекрестился и отправился в путь. Снова почувствовал он, что у него за спиной словно выросли ангельские крылья, и теперь он не шел, а будто летел со скалы на скалу. Розовела в первых лучах солнца часовня пророка Ильи, втиснутая в скалы на вершине горы. Она вся сверкала и улыбалась и в то же время стояла строго, неприступно, как крепость. И, подняв свой посох, Манольос радостным криком приветствовал ее, словно сокол, завидевший свое гнездо.
Старик Патриархеас ждал возвращения сына день, два, три, потом послал родственников разыскать его и поговорить с ним, затем учителя и, наконец, позвал Яннакоса:
— Яннакос, сделай мне одолжение, разыщи моего сына, поговори с ним. Вы все одна компания, и мысли у вас одинаковые, может быть, тебя он послушается.
Яннакос покачал головой.
— Мне кажется, дела обстоят так, что скоро и я поднимусь в горы, — ответил он. — Пошли кого-нибудь другого.
Панайотарос тоже пришел повидаться с архонтом.
— Архонт, я точно знаю, что Манольос обосновался на Саракине. Он собирает оборванцев, выступает перед ними, подстрекает их, кричит, что все голодные имеют право грабить сытых, — и, запомни мои слова, как только они здорово проголодаются, придут в село, словно голодные волки, и разорят его.
Он замолчал, как будто не решаясь еще что-то сказать, перевел дух и, осмотревшись вокруг, наклонился к старику.
— У меня зародилось подозрение, архонт, — сказал он тихо.
— Говори, Панайотарос, я тебя слушаю. Ты никого не любишь, поэтому у тебя зоркий глаз. Говори!
— Манольос — большевик!
— Большевик? — спросил архонт и почесал голову. — Что это значит?
— Это значит — хватай всю жратву, что под руку попадет, и воруй, чтобы разбогатеть! Это такая банда, которая бродит по всему миру в последнее время.
— И ты думаешь?..
— Безусловно! У них свои люди в каждой стране, в каждой деревне — вплоть до самых отдаленных уголков, Пойдешь в пустыню, встретишь их, поедешь на необитаемые острова, и там найдешь их; под любым камнем, если поднимешь его, можешь наткнуться на них. А в Ликовриси, значит, послали Манольоса…
— Да что ты говоришь, Панайотарос? Ты динамит под меня подкладываешь, вот-вот взорвусь я! Говори яснее!
— Да и впрямь, как не взорваться! Ловко они работают, черти. Ты видел Манольоса? Он прикидывается святым Онуфрием. Говорит, ему разонравилось вино. Он не врет, не гуляет с женщинами, а последнее время все держит в руках маленькое евангелие и едва увидит кого, сразу же начинает перелистывать книгу, делая вид, будто читает ее. Одно лицемерие! А тогда, помнишь, когда он хотел, чтобы его повесили, — знаешь, что я узнал? Послушай и содрогнись! Он договорился со старухой Марфой, которая нашла окровавленную одежду сеиза, чтобы она показала ее только в последнюю минуту. А для чего? Для того, чтобы односельчане увидели, будто он готов отдать свою жизнь ради спасения села, чтобы тем самым завоевать себе доброе имя, а затем, получив приказ из Москвы, поднять народ на бунт и перерезать всех архонтов и старост…
Старик Патриархеас упал в кресло и схватился за голову.
— Господи помилуй, — прошептал он, — помилуй меня, господи, конец света приходит.
Потом он вскочил на ноги, глаза его почти вылезли из орбит.
— Но тогда мой сын…? — сказал он, и рот его перекосился.
— Манольос запутал его, архонт, вскружил ему голову. Сам того не понимая, Михелис стал большевиком. Разве ты не видел, что он ушел из твоего дома и пошел на гору к Манольосу? Еще немного — вот увидишь! — пойдет туда и Яннакос, затем оставит свой дом Костандис и тоже уйдет с ними… Это как заразная болезнь, архонт, один передает ее другому. И Андонис, парикмахер, вот-вот заразится ею, и толстяк Димитрос, мясник, и — веришь ли — учитель тоже…
— Что ты говоришь, Панайотарос? Действительно, это конец света… Пойду к попу Григорису, надо навести порядок…
— А если говорить о попе Фотисе и об этих голодранцах, которых он водит за собой, — так их прямо из Москвы послали в Ликовриси. Рассказывают, что их, мол, турок разорил, что они-де жертвовали собой ради отчизны… Ерунда! Я тебе говорю, их послала Москва! Манольос написал им, дал им знать — здесь, мол, в Ликовриси есть хлеб, много разного добра, приезжайте — и ограбим их! Есть тут один дурак архонт, он не станет противиться. Поэтому-то так быстро и спелся Манольос с попом Фотисом, стали сразу друзьями, подмигнули друг другу — и договорились. Поэтому, позавчера, когда ты его выгнал, куда он пошел? Прямо на Саракину! Ясное дело, архонт!
Старик Патриархеас походил взад-вперед по комнате, подумал минутку и решительно произнес:
— Ступай скажи попу Григорису, что мне необходимо видеть его сегодня же вечером!
— Поп Григорис уехал сегодня с дочерью в Большое Село, он вернется только завтра. Он повез ее к врачам, она кашляет и харкает кровью. У нее страшная болезнь.
— Иди ты к черту, проклятый! — закричал в ярости старик. — Ты что с самого утра обрушиваешь на мой дом все несчастья?
— Что я узнал, архонт, то и говорю. Хочешь верь, хочешь не верь, твое дело. Я тебя утомил, архонт, извини меня, я пойду.
«Иди к черту, Иуда Искариот!» — сказал про себя старик, а вслух:
— Счастливо, Панайотарос, и если что узнаешь…
— Не беспокойся, архонт, я тут как тут!
Он вышел, тяжело, по-медвежьи ступая; нескрываемая радость была написана на его рябом лице.
Старик Патриархеас упал навзничь на кровать, ему снова и снова приходили на ум слова Панайотароса, он никак не мог успокоиться.
— Какое несчастье могло бы свалиться на наши головы! Бог нас всех ослепил, — ни поп, хитрый как черт, ни учитель со своим образованием, ни я ничего не смогли пронюхать… А он еще работал у меня! Из моего дома вышло бы то пламя, которое могло бы спалить все село! Вот тебе и архонт, вот тебе и глава! Тьфу, пропади ты пропадом! И вот этот медведь, это животное приходит и открывает нам глаза! Нужно выгнать негодяя Манольоса из наших мест, нужно, чтобы убрались с Саракины эти голодранцы, эти подлые большевики! Пусть очистится воздух, пусть воцарятся снова в нашем селе честь и справедливость! Завтра, когда приедет поп, мы наведем порядок.
Поговорив сам с собой, архонт успокоился. Он закрыл глаза, но не мог заснуть. Внизу Леньо пела песни, воркуя, как голубка. Ей было мало места на целом дворе, она вышла за ворота и прогуливалась вдоль ограды, поджидая своих подруг, которых пригласила полюбоваться своим приданым, так искусно развешанным в длинной передней, что всего казалось очень много. Она разложила там также свой подвенечный наряд, лакомства и белые свадебные свечи.
Сегодня вечером Никольос придет с горы в новом костюме, который хозяин подарил ему к свадьбе, и в красном шелковом платке — подарок Леньо — на черных кудрях. А завтра, в воскресенье, должна состояться свадьба. Новобрачной предстояло ехать на муле, покрытом красным ковром, а потом супруга Никольоса могла уже подняться на гору, в свои владения.
Старик, лежа пластом на кровати, слушал пение Леньо, возгласы ее подруг, их радостные выкрики, девичий смех… Он вспомнил и свою свадьбу, когда он, двадцатилетний молодец, стройный, красивый, как святой Георгий, отправился на белом коне в село за невестой. Невеста вышла тогда на порог родительского дома, покрытая белой вуалью, чтобы не видели ее лица, — этого требовали тогдашние обычаи. Но жених не выдержал и крикнул своим будущим родителям: «Уберите облако, дайте показаться солнцу!» И старуха мать с глазами, полными слез, приподнялась на носки, сняла вуаль — и тогда будто и вправду появилось ясное солнышко и сразу все озарило: юную чету, ее родителей, кумовьев, лошадей, мулов, разноцветные ковры…
