Никос Казандзакис - Христа распинают вновь
Сын открыл дверь и еще раз повернулся к отцу.
— Отец, — сказал он, — до свидания!
И перешагнул порог.
Когда крики наверху прекратились, Леньо поднялась потихоньку по лестнице, приложила свое любопытное ухо к замочной скважине и услышала скрип кровати, тяжкое хрипение и вздохи.
— Старик спит, и ему снится ужасный сон, — прошептала она. — Грызня закончилась; к полудню он встанет и у него проснется аппетит. Пойду-ка я зарежу опять курицу… Ну и брюхо! Не успеваю готовить на него! Кладет, кладет туда и никак не наполнит! Прямо прорва какая-то!
Она спустилась по лестнице и пошла в курятник выбрать курицу. Большой белый петух с красным гребнем, с широкой грудью стоял посреди курятника, а вокруг него клевали зерно и кудахтали куры. Леньо подождала немного, глядя на него. Ей страстно захотелось, чтобы белый петух прыгнул на какую-нибудь курицу, а затем, растопырив крылья, кичливый, важный, начал бы прогуливаться около нее и победно горланить. Много лет уже это служило ей развлечением; она смотрела на кур, краснела до ушей и чувствовала, что тоже кудахчет и что какой-то сильный, горячий мужчина обнимает ее. Но кто же этот мужчина? Вначале, когда она была еще маленькой, этот невидимый мужчина не имел определенного образа, был как бы безликим; потом на время он обрел облик Манольоса; позднее Никольоса; и вот уже несколько месяцев этот образ оставался неизменным.
Мысленно она выбрала уже старую пушистую курицу. Но едва она протянула руку, чтобы схватить ее, как та закудахтала, и на нее, хлопая крыльями, бросился петух. Леньо облизала пересохшие губы и с бьющимся сердцем смотрела на эту молниеносную любовь. Когда все было кончено, Леньо из жалости выбрала другую курицу.
К полудню она приготовила обед, заправила суп желтком и ждала, когда спустится хозяин. Он запаздывал.
— Вечно опаздывает, — бормотала Леньо. — А может, богу душу отдал?
Леньо забеспокоилась.
— Боже мой, только бы продержался до воскресного вечера, до ужина в понедельник, иначе как же быть со свадьбой? Мне больше не выдержать!
Она снова поднялась наверх, тихонько открыла дверь и заглянула в комнату. Архонт лежал на кровати, уставившись в потолок широко раскрытыми глазами. Он не шевелился и уже не вздыхал. Леньо испугалась и вошла в комнату.
— Хозяин, — позвала она, — я заправила суп желтком, иди есть!
Старик посмотрел на нее.
— Не хочу есть, — сказал он, — я нездоров, Леньо; позови попа Григориса.
Старик приподнялся, и Леньо вскрикнула; лицо его посинело и покрылось красными пятнами.
— Да замолчи ты, я ведь не умираю, я хочу с ним поговорить! Михелис внизу?
— Нет, он сходил в свою комнату, сменил белье, надел рабочий костюм, взял узелок и ушел.
— Ничего не говорил?
— Ничего.
— Пусть сходит кто-нибудь на гору и позовет Манольоса, будь он проклят! И чтобы этот дьявол собрался сразу и пришел ко мне до захода солнца! Слышишь? Иди!
— И ты не поешь?
Старик подумал немного:
— А что ты приготовила?
— Сварила твою любимую курицу.
— Положи в суп побольше лимона, я приду.
Обрадовавшись, Леньо не сбежала, а скатилась по лестнице.
«Он наверняка доживет до понедельника! Не нравится, правда, мне его лицо, позову-ка я Андониса, чтобы поставил ему банки, а то еще и впрямь умрет.»
А в это время Михелис поднимался на гору с узелком в руках. Манольоса он не застал в кошаре и сел на лавочке. Тени становились короче, наступал полдень. На противоположной горе, залитой отвесно падавшими лучами солнца, маленькая церковь пророка Ильи совсем не была видна.
Михелис закрыл глаза. Он был сильно расстроен и в то же время счастлив, словно избавился от страшной болезни. «Все кончено, — шептал он, — и все начинается; ты открыл мне дорогу, Христос, помоги же мне дойти до конца, — я знаю, ты стоишь в конце пути и ждешь меня».
Он развязал узелок и вынул большое, переплетенное в толстую свиную кожу евангелие, украшенное серебряными цепочками, — наследство матери. Михелис наудачу вложил в книгу лавровый лист, раскрыл и прочел:
«Кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня; и кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин меня;
и кто не берет креста своего и не следует за мною, тот не достоин меня».
Не первый раз читал он и перечитывал эти слова Христа, пытаясь их понять; жестокими и бесчеловечными казались они ему вначале. «Неужели не существует, — думал он, — дороги более ровной, более подходящей для человеческого сердца? Почему мы должны кровью оплачивать наше спасение? Почему так мешают отец и мать? Неужели нельзя любить их и одновременно приближаться к богу? Почему необходимо уничтожать корни, привязывающие нас к земле, чтобы подняться на небо?»
Михелис спрашивал и переспрашивал себя и не мог найти ответа. Но уже он чувствовал, что на душе у него становится легче, что он начинает кое-что понимать… С позавчерашнего вечера его сердце как бы витало между небом и землей…
После полудня пришел Манольос и очень удивился, увидев своего друга на горе в такое необычное время.
— Я ушел из отцовского дома, — сказал Михелис. — Старик заставил меня выбирать. Я выбрал путь Христа. Рад тебя видеть, Манольос!
— Путь трудный, дорогой Михелис, — задумчиво заметил Манольос. — Трудный для богатых. Добро пожаловать!
Он накрыл на стол. Они сели, поели немного, и Михелис рассказал о том, что у него произошло с отцом, и о своем решении.
— Я не мог больше, Манольос! Я слишком легко жил в этом лживом и несправедливом мире; я шел по неверной дороге, но теперь я больше не могу, мне стало стыдно.
— Добро пожаловать, — повторил Манольос. — Дорога каменистая, подъем крутой, вначале ноги покрываются ранами, дорогой Михелис, но понемногу тебе начнет казаться, что у ног твоих вырастают крылья, что как будто не сам ты поднимаешься, а тебя несут ангелы.
Он встал, взял свой пастушеский посох.
— Твой отец, — сказал он, — приказал мне явиться к нему; я, кажется, знаю, чего он хочет. До свидания!
— Господь да будет с тобой!
Во дворе архонтского дома Леньо, засучив рукава, стояла на коленях и, раскрасневшись от усердия, чистила медную посуду, которую старик архонт дал ей в приданое. Леньо работала и пела; ее голос доносился до горы, и Никольос, стоя под развесистым каменным дубом и повернувшись лицом к селу, напряженно прислушивался к ее песне. Потом, охваченный страстью, он схватил длинную свирель и заиграл в ответ… Их голоса встретились над крышами домов, и старухи, услышав любовные песни, молились, молодые женщины смеялись, девчонки вздыхали.
На тропинке показался Манольос, услышал пение Леньо и усмехнулся.
«Леньо — зверь, — подумал он, — дикий зверь, но мальчик приручит ее».
Леньо подняла раскрасневшееся лицо и посмотрела на Манольоса, переступавшего порог.
— Здравствуй, Леньо, — сказал бывший жених. — Вижу, готовишься. В добрый час!
— Тебе также! — насмешливо ответила Леньо. — Пусть тебя хорошая невеста украдет! Давай пошевеливайся, хозяин ждет тебя, — ни пуха ни пера, горемыка!
И запела еще более страстно. Очень уж хотелось ей показать своему бывшему жениху, что она не нуждается в нем, что нашла лучшего — пусть он лопнет от злости!
Старик Патриархеас ждал Манольоса и, переваривая съеденную курицу, курил сигареты одну за другой. Был он бос, но для тепла накинул на себя длинный архонтский халат. Его лицо посинело, вены на шее вздулись. Он ходил взад и вперед, пыхтел, отдувался, курил и время от времени бессильно падал на кровать.
— Я виноват… я виноват… — повторял он. — Я, который пожалел его и вытащил из монастыря, где он жил монахом, словно кастрат. Хотел из него человека сделать. Так мне и нужно. Змею пригрел на своей груди… Да, прав был скряга Ладас! Сколько раз говорил он мне об этом, а я еще смеялся над ним: «Зло делаешь — тебя боятся и уважают; добро делаешь — тебе же и попадает!» Пожалуй, теперь мне попало!
Вдруг пение Леньо вызвало у него приступ ярости.
— Ну и похотливая самка! Хоть бы поскорее вышла замуж и успокоилась, а то все село взбаламутит своей песней, — пробормотал Патриархеас и подошел к окну, чтобы прикрикнуть на певунью.
Но в это время открылась дверь и показался Манольос. Старик вздрогнул, глаза у него заблестели.
— Заходи в комнату! — заорал он, с силой захлопнув за ним дверь.
Прижав Манольоса к стене, он ударил его.
— Это и есть твоя благодарность? — кричал архонт. — Я тебя принял в свой дом, а ты его поджег! Нам было хорошо до тебя, спокойно было в доме, спокойно было и в нашем селе, но вот пришла твоя милость, лжепророк, и все пошло вверх дном… Почему? Какое ты имел право вылезать вперед, спасать наше село? Это моя забота! Зачем ты всюду суешься и нарушаешь порядок? Сказать тебе? Ты прикинулся святым, чтобы поверили в тебя дураки, чтобы ты мог прославиться, а потом подняться на гору в праздник пророка Ильи и объявить революцию!
