Хосе Васконселос - Моё дерево Апельсина-лима
— Зезé, я сказала уже, что не пойду. И все это вранье, просто ты сам хочешь идти туда. У тебя вся жизнь впереди и не раз еще встретишь Рождество.
— А если я умру? Умру не получив в подарок что-нибудь на это Рождество…
— Ты не умрешь так рано, мой друг. Ты проживешь в два раза больше чем дядя Эдмундо или дон Бенедикто. А теперь довольно. Иди, играйся.
Но я не ушел. Я ухитрялся сделать так, что она каждый раз сталкивалась со мной. Шла ли она к комоду, ища что-либо, и встречалась со мною сидящим в кресле-качалке с просящим взглядом. Просящие глаза, оказывали на нее большое воздействие. Шла ли она за водой к баку, а я уже сидел в проеме двери и смотрел. Шла она в спальню, за бельем для стирки. А я уже сидел там, на кровати, упершись руками в подбородок, и смотрел….
Наконец, она не выдержала.
— Ладно, довольно, Зезе. Я сказала, что нет и нет. Из любви к Богу, не испытывай мое терпение. Иди, играться.
Но я не ушел. Другими словами, думал, что не ушел, потому что она схватила и вытащила меня наружу и оставила во дворе. Затем она вошла в дом и заперла двери на кухню и в зал. Но я не сдавался. Я сидел перед каждым окном мимо которого она проходила, так как теперь она стала убираться в доме и заправлять кровати. Она встречалась со мной, я следил за ней, и она закрывала окно. В конце концов, она закупорила весь дом, чтобы не видеть меня.
— Женщина, тысячи чертей! Паршивая мулатка! Дай Бог, чтобы никогда не вышла замуж за кадета! Дай Бог, чтобы вышла замуж за рядового солдата, из тех, что не имеют даже сентаво, чтобы навести блеск на гамаши.
Когда я понял, что в действительности только теряю время, то вышел в ярости и снова мир улицы был мой. На улице я обнаружил Нардиньо, игравшего с чем-то. Он сидел на корточках, полностью увлеченный игрой. Из спичечного коробка он сделал повозку и запряг в нее шмеля, такого огромного, какого я никогда не видел.
— Черт побери!
— Он большой, нет?
— Могу обменятся!
— На что?
— Хочешь на фото…
— Сколько?
— Две.
— Чего захотел! За такое страшилище и всего две фотки…
— Да таких полно, в доме у дяди Эдмундо.
— За три поменяю.
— Даю три, но без права выбора…
— Так, нет. Хотя бы две я должен выбрать.
— Хорошо.
Я дал ему одну Лору Ла Плэнт, которых у меня было несколько. Он выбрал Хута Гибсона и Пэтси Рут Миллер.[11] Я спрятал шмеля в карман и ушел.
— Быстрее, Луис. Глория ушла за хлебом, а Жандира читает в кресле-качалке.
Мы выскользнули в коридор, и я помог ему «слить воду».
— Ты уже большой, и на улице днем это неудобно делать.
Затем я вымыл ему лицо, умылся сам, и мы вернулись в спальню. Одел его, не производя шума. Обул ему ботиночки. Носочки были грязные и не стоило одевать их, чтобы не вызывать осложнений. Застегнул пуговицы на его синем пиджачке и поискал гребенку. Однако его волосы не подчинялись, и надо было что-то придумать. Ни где я не заметил что-либо подходящее, ни бриллиантина, ни масла. Тогда я сходил на кухню и вернулся, неся немного жира на кончиках пальцев. Прежде всего, я растер жир на ладони и понюхал его.
— У него нет запаха.
Уложил волосы Луиса и причесал. Голова его стала красивой, с множеством завитков. Он был похож на Святого Хуана с овечкой на спине.
— Ты сейчас посиди здесь, не двигаясь, чтобы не помяться. А я пойду, оденусь.
Пока я надевал штаны и белую рубашку, смотрел на брата. Какой он был красивый! Не было другого такого красивого в Бангу.[12] Я обул теннисные тапочки, которые должен был носить до поступления в школу в следующем году. И продолжал смотреть на Луиса.
Красивый и опрятно одетый, его можно было принять за подросшего Ребенка Иисуса. Держу пари, что он заработает кучу подарков, когда они его увидят…
Я вздрогнул. Глория только что вернулась и положила хлеб на стол. В дни, когда у нас был хлеб, оберточная бумага производила этот шелест.
Мы вышли, взявшись за руки, и предстали перед ней.
— Разве он не красивый, Годойя? Это я его привел в порядок.
Вместо того, чтобы рассердиться, она оперлась на дверь и посмотрела вверх. Когда она опустила голову, то ее глаза были наполнены слезами.
— Ты тоже красивый. О, Зезé!..
Она встала на колени и положила мою голову на свое плечо.
— Боже Мой! Почему для некоторых жизнь так тяжела?..
Она сдержалась и принялась тщательно поправлять на нас одежду.
— Я же говорила, что не смогу отвести вас, Зезé. Действительно, не могу. У меня столько дел. Пойдемте, выпьем кофе, пока я придумаю что-нибудь. Впрочем, даже если я захотела бы, то уже нет времени мне переодеться…
Она поставила нам кофе и отрезала хлеб, продолжая с огорчением смотреть на нас.
— Столько трудов, чтобы получить никчемную простую игрушку. Конечно, они не могут дать хорошие игрушки для стольких бедных.
Сделав паузу, она продолжила:
— Может быть это единственная возможность. Я не могу препятствовать, чтобы вы пошли. Однако, Боже Мой, какие вы еще маленькие…
— Я отведу его осторожно. Я все время буду вести его за руку, Годойя. Кроме того, нам даже шоссе Рио-Сан Пабло не надо переходить.
— Но все равно опасно.
— Да нет ничего, и я же имею чувство ориентации.
Она рассмеялась, сквозь грусть.
— Кто тебе сказал об этом?
— Дядя Эдмундо. Он сказал, что у Лусиано это есть, ну если Лусиано меньше чем я и это имеет, то я тем более…
— Пойду поговорю с Жандирой.
— Это зря терять время. Она нами не занимается. Жандира увлечена лишь чтением романов и мыслями о своих ухажерах. Ей на все наплевать.
— Тогда мы сделаем так, выпьем кофе, а затем подождем у порога. Если будет проходить кто-нибудь знакомый, идущий в ту сторону, то я попрошу проводить вас.
Я не стал, есть хлеб, чтобы не задерживаться. Мы пошли к порогу.
Никто не проходил, только время шло. Но и оно могло пройти. Вдали показался дон Пасион, почтальон. Он поприветствовал Глорию, сняв шапку, и предложил проводить нас. Глория поцеловала Луиса, а затем и меня. Взволнованная, она спросила улыбаясь:
— А как насчет рядового солдата и гамаш?..
— Да это я выдумал. Это же не от сердца. Ты выйдешь замуж за майора, летчика с погонами полными звездочек.
— Почему вы не пошли с Тотокой?
— Тотока сказал, что не пойдет туда. И, что не намерен тащить на себе «груз».
Мы пошли. Дон Пасион послал нас вперед, а сам разносил письма по домам. Затем он убыстрял шаги и догонял нас. Затем все повторялось. Когда мы дошли до шоссе Рио-Сан Пабло, то он сказал улыбаясь:
— Дети мои, я очень тороплюсь, а вы задерживаете мою работу. Сейчас вы пойдите туда сами, здесь уже нет никакой опасности.
Он быстро ушел, с письмами и бумагами под рукою. Я со злостью подумал:
— Трус! Оставил детей на шоссе, обещав Глории, что проводит нас.
Я с силой сжал руку Луиса, и мы продолжили путь. Усталость уже давала себя знать ему. С каждым разом он шел все медленнее.
— Давай, Луис. Мы уже близко, а там много игрушек.
Он убыстрял свой шаг, а затем снова замедлял.
— Зезе, я устал.
— Хочешь, я понесу тебя немножко?
Я раскрыл объятия, поднял его и понес. Однако, что это! Он весил, как будто был из свинца. Когда мы дошли до улицы Прогресса, то кто из нас задыхался, так это я.
— Сейчас пройдись еще раз, немного.
Часы на церкви пробили восемь.
— Что теперь? Мы должны были там быть в семь с половиной. Не важно, народу много, а игрушек больше. Привезли целый грузовик.
— Зезé, у меня болит нога!
Я наклонился.
— Давай ослаблю немножко шнурок, и станет лучше.
Мы шли с каждым разом все медленнее. Казалось, что рынок никогда не появится. А затем нам нужно еще пройти через Народную школу и свернуть на право, на улицу Клуба Бангу. Хуже всего было то, что время, казалось, просто летело.
Мы дошли, туда умирая от усталости. Никого не было. Не похоже, что была раздача игрушек. Но она была, потому что улица была заполнена смятой оберточной бумагой. Кусочки бумаги расцветили песок. Мое сердце забилось беспокойно. Когда мы пришли, дон Кокито уже закрывал двери Клуба.
Подавленный, я спросил привратника:
— Дон Кокито, уже все закончилось?
— Все, Зезé. Вы пришли очень поздно. Все смели как лавиной.
Он закрыл двери и мягко улыбнулся.
— На будущий год вам надо будет придти пораньше, сони!..
— Ничего, не важно.
Однако на самом деле, конечно, было важно. Я был так опечален и разочарован, что предпочитал умереть, прежде чем это произошло.
— Пойдем туда. Нам надо отдохнуть немного.
— Я пить хочу, Зезе.
— Когда будем проходить мимо дона Роземберга, то попросим стакан воды. Его хватит нам на двоих.
