Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд

На севере над стеной гор вставала стена из дыма. Все, что было серым, стало бурым, желтое — рыжим, зеленое — черным. Это было в стороне Анпрейз и там, где Прапио. И вот уже нет ни Анпрейз, ни Прапио. Волнение нарастало. И уже давно, не правда ли? Сколько они себя помнили, никогда больше не было ни единого облачка: теперь все время небо окрашивалось ровной синевой, словно только что покрашенная стена, и тени верно лежали возле стволов, как стрелки на циферблате, и, когда я вытягивал руку, сбоку от меня появлялась ее тень, будто вырастала еще рука… Сейчас теней не было, все превратилось в сплошную тень. Воздух стал таким, каким был на земле прежде. Перед ними не осталось ничего, кроме бурой толщи, словно поднялся туман. Но вот в одном месте она разошлась, послышался шум, будто началась гроза, — это было в стороне, где дорога уходила вниз, ее словно бы затопило, как если б и в самом деле начался проливной дождь, — то мчались козы, стадо спускалось в жутком переполохе, потом позади появилась Терез, она махала палкой и орала, как дикая:

— Хо! Хо!

Они попытались ее позвать:

— Терез!

Ведь она спускалась сверху и, может быть, знала, в чем дело; но она, ничего не слыша, принялась вопить еще громче:

— Хо! Хо!.. Хо! Хо!

Она уже исчезла, и снова не было ничего, лишь приближались клубы дыма, заполонившие пространство перед горами, так что оставались различимы лишь ближние травяные склоны, от контраста ставшие будто еще зеленее.

Они по-прежнему глядели туда и, чем дольше, тем меньше видели. На них опускалось нечто наподобие занавеса; и он вначале был за этим занавесом, он появился откуда-то с обратной стороны, вначале он был едва различим, махал руками, оглядывался, продолжая бежать, оглядывался снова; и вот он уже совсем близко, на той части склона, что еще видна взорам, в начале луга. Это был Бонвен! Охотник Бонвен!

— Бонвен!

Люди кричали:

— Бонвен! Бонвен!

Он остановился.

Но только потому, что ему надо было перевести дух. Руки болтаются вдоль тела, голова чуть откинута назад; развернувшись, он поднял руку, словно пытаясь уберечь лицо от удара, сзади него послышался звучный хохот.

— Бонвен! Бонвен!

Они уже не понимали, что делают и что говорят. Не знали, что делать и что говорить. Внезапно свет померк, настала темень. И всех их стало не видно.

Ночь опустилась раньше положенного срока; ночь без звезд, какой прежде никто и не ведал.

Они пытались в домах зажечь керосиновые лампы и, когда подносили к фитилю спичку, руки дрожали, кусочки горящей серы отскакивали на штаны. Они старались сесть за стол, но не могли, как не могли стоять. Они больше не знали страха, но он возвращался, так получается? Может быть, еще не совсем, но почти. И что ж за странная вещь! Это происходило у Питома в доме (у него собралось много народа): он протягивал всем по тяжелому стеклянному стакану, до половины заполненному жидкостью, похожей на воду, но это была лишь видимость, — многие отказывались, многие качали головой, — но те, что соглашались, вдруг испытывали прежние ощущения, те самые, что были в прошлой жизни; жидкость действовала, внутри все обжигало, жар спускался к желудку, разрастался, заполнял все тело, ударяя в голову.

Они говорили все вместе, потом внезапно смолкали, словно кто-то поднимал руку, требуя тишины. Но никто не поднимал руки. Снова принимались говорить, снова смолкали, глядели друг на друга, опускали глаза. А из куба уже несколько часов капало гораздо меньше, капли были уже не такие большие и падали реже, и ликера получалось гораздо меньше.

В чанах, где мокли корни, вновь появилась пена; вновь началось брожение. И Питом, качая головой, показывал пальцем:

— Странно, все опять стало грязным!

И дальше:

— Кажется, мы возвращаемся к прежнему.

Послышался будто громкий вздох, и что-то скользнуло из-под двери.

Ветер? Нет, не ветер.

И снова из-под двери пошел гул, что-то скользнуло по стенам, прошлось по крыше. Потом послышалось, словно кто-то бежит, подбегает к дому.

— Ты хорошо все запер? — спросили Питома.

Но кто-то бегал у дома. Застучал в дверь. И Питом:

— Кто там?

Он пошел было отворить дверь, но она сама распахнулась, и вот входит в дом человек, его будто втолкнули снаружи, вот он делает шаг, еще шаг, останавливается, челюсть у него отвисает, он медленно обводит все взором, не понимая, где находится.

Надо было им самим с ним заговорить, подойти к нему и хорошенько встряхнуть:

— Бовен! Эй, Бонвен!

Тогда он:

— Берегитесь!.. Берегитесь все!

— Да о чем ты?

— Они… Они приближаются.

— Кто?

— Я был там… Я дошел до самого низа… Я их растревожил…

— Да о ком ты?

Но он опять повернулся к окну, рот опять раскрылся, и разговор снова прервался, все повернулись в ту же сторону и увидели, что наверху появилось алое свечение, оно будто было разбито на маленькие квадраты.

Отступая назад, он снова показал рукой в ту сторону; это светились окна домов; в них отражался алый свет, он осветил их всех, разгораясь в небе, словно извергался огонь из вулкана.

Дом задрожал, стены шатались, двери трещали, все устремились наружу, испугавшись пока лишь того, что обрушится крыша.

Так было и у Питома, и у его соседей, и во всех соседних домах. Из всех домов люди устремились наружу, а затем по улочкам к одному и тому же месту на открытом воздухе. Ступеньки лестниц, по которым они сбегали, направляясь все к одной цели, были окрашены черным и алым.

Это место было на входе в деревню, откуда можно осмотреть все окрестности.

И все, кто туда шел, были окрашены черным и алым. Идя друг возле друга, все были окрашены в черный и алый, и фасады домов по дороге на одной стороне были алыми, а на другой черными. И у людей с одной стороны щеки были алыми, а с другой черными. У всех, кто шел здесь, кто вместе с остальными поднимался наверх. Были тут Бе, Продюи, Сарман, Делакюизин, Бессон. Они увидели, что Феми побежала за Катрин (они обе должны были обо всем знать) и шла, поддерживая ее, а Катрин вела за руку малышку Жанн. Они шли друг возле друга и друг за другом тесной толпой, было лишь одно место, где они могли надеяться на безопасность. И все, в конце концов, туда добрались. И все перед ними заполыхало.

Земля вновь содрогнулась, и снова раздался гул, похожий на гул ветра.

Единственное безопасное место было и лучшим для обозрения. И они были вынуждены смотреть, вынуждены стоять напротив творившегося, вынуждены при том присутствовать. И вначале они увидели, что горы раскалились добела и стали прозрачными, как стекла в печи; затем поднялись последние столбы дыма. И тогда они глядели, как глядят через лупу, поместив увеличительное стекло меж глазами и книгой, буквы увеличиваются, приближаются, превращаясь в слова, во фразы, приобретая смысл.

Оно выходило наружу из всех ям, из всех расщелин, из всех трещин. Как бывает, когда лопается труба водопровода, вырывается из рук поливальный шланг, бьет зашкаливающий напор. И снова послышался голос, голос Бонвена: «Это я виноват!» Все время он будет вторить: «Это я виноват!» Вот опять: «Это я! Все я!» Но оно и без слов было понятно. Это были те, что с исподу! Те, что внизу! Те, что под нами, получившие взыскание! Те, о которых больше не думали! Те, кто пребывает в вечных мучениях, но они шли, поднимались сюда. Они кучами вываливались наружу, таща друг друга, падали по двое, по трое; по двое, по трое катились по склону. Их освещало пекло, они были совсем рядом, так близко, как никогда в реальности, и можно было рассмотреть их до мелочей. Как на картинах в прежние времена, как на церковных росписях. У кого-то не было рук, у кого-то — лица, или же это была всего лишь рука, или безногое тело. Без кожи, с оголенной плотью, или же, наоборот, не было плоти, и кожа присохла к костям. Они катились по склону, а потом, остановившись, двумя руками отбрасывали назад волосы, потому что те, падая на лоб, свисали до самой груди; откидывая волосы за одно плечо, за другое, они смотрели. Они ухмылялись, они приближались. — И с другой стороны были эти, все они тоже смотрели, были вынуждены смотреть. — А те внезапно их различали и еще больше хотели приблизиться. Они насмехались, грозили. Один из голосов зазвучал громче других: «Эй!» И затем: «Мы идем!» И все бессчетное число их захохотало. Все смешалось, страсти роились в беспорядке, как и тела. Одна из тех увидала Адель, тогда можно было различить и ту, с другой стороны, и та качала перед собой пустоту; та была красива, ее груди выпростались наружу. Та прижимала к ним нечто — ничто — дитя, которого у нее больше нет, дитя, о котором та думала, что оно по-прежнему принадлежит ей; и вот она вопит Адели: «А! У тебя ребеночек! Подожди немного! Сейчас я до тебя доберусь!..» Те, кто страдал в душе, перемешались с теми, кто страдал во плоти. Вот одна из тех, она все ищет, ищет, ищет, а что она ищет? Она никогда не найдет, но все время будет искать. А вон другая, без Августена, сестра Августин; заприметив Августин, она бросилась вперед, упала, поднялась, снова упала; и тогда покатились на нее еще трое или четверо.