Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд
Стал различим глухой гул, какой бывает, когда пес рычит в конуре. Послышались стоны. Стоны затихли. Кто-то кого-то позвал. Но вот голоса умолкли. А теперь кто-то принялся шептать…
Терез хохотала.
Терез хохотала (когда Феми была внизу), взобравшись на одну из больших глыб, откуда могла все видеть.
Она подождала, сколько было нужно, потому что прекрасно знала, что произойдет дальше, уперлась руками в колена и раззявила рот.
Феми даже не бежала, — она неслась молнией. Неслась прямо вниз, чуть подняв руки, чтобы сохранять равновесие, так быстро, как только могла. Так быстро, что никто не мог бы поверить, учитывая ее возраст и слабость в ногах.
Терез смеялась, Феми бежала обратно. Она проскочила, ничего не видя, мимо глыбы, на которой сидела Терез, и вот она все дальше, все ниже. Она только что была здесь, и вот уже след простыл…
Дальше было довольно узкое место (небольшая долина), потом лес.
Еще одна долина и еще один склон, и вот уже навстречу Феми поднималась деревня.
По пути ей попался Продюи. Продюи:
— Что стряслось?.. — он не успел закончить фразу.
Чуть ниже золотоискатель Морис собирал яблоки. На нем был синий фартук садовника, в который, придерживая его рукой, он клал яблоки. Он взял одно:
— Зайдите посмотреть и…
Она была уже далеко.
Женщины, высунувшись из окон, окликали ее; стоявшие у двери махали руками, приглашая зайти. Она что, оглохла? Или ослепла? Да и вообще, куда она так торопится, теперь ведь никто не носится сломя голову?
Но она не останавливалась до тех пор, пока не добежала, наконец, до собственной кухни, где рухнула на табуретку…
Ночь настала великолепная (все ночи теперь красивы, но эта была одной из прекраснейших).
Луна стояла огромная, сияла повсюду. Она освещала горы, и в то же время казалось, свет идет из горных глубин, словно кто-то зажег огромных размеров лампаду, настолько светлы были сами камни. Луна этой ночью была огромной, как металлический круг для выпечки пирогов у нас дома.
Но еще была тайна. И стало ясно, что скрывать ее слишком тяжко, что нести ее в одиночестве невозможно. Словно это корзина стираного белья или полное до краев кухонное ведро.
Феми поднялась. Вышла. Потом:
— Катрин!
Она уже стояла под окном Катрин:
— Катрин!
Затем опять:
— Катрин!
Наконец, Катрин появилась, высунувшись из окна и сделав Феми знак рукой, чтобы та не входила.
Она только что уложила Жанн, малышка уснула. Феми немного подождала…
И принялась рассказывать, теребя в руках пояс фартука.
Теребя в руках пояс фартука, говоря тихо, быстро, говоря очень тихо и очень быстро, качая головой, затем схватила Катрин за руку.
И Катрин:
— Не может быть!
— Главное, никому ничего не рассказывай, ладно?!
Но мимо шел охотник Бонвен и, понятное дело, он видел двух женщин.
И, понятное дело, женщины болтливы.
XV
И вот настало утро…
Питом по-прежнему дистиллировал. Толстушка Мари пошла наполнить ведро у фонтана. Печальная Люси (которая уже не могла больше печалиться) шила возле окна.
Какой-то мужчина доставал из кармана трубку, набивал ее, чиркал спичкой о штаны, ждал, пока сера перестанет полыхать, и подносил к трубке с приподнятой крышкой дрожащий огонек.
Влюбленные, как всегда, отправились на прогулку. Адель вновь уложила ребенка.
Она запела песенку, чтобы тот уснул, но теперь она никогда не успевала допеть, настолько быстро малыш засыпал.
Малыш спал. Влюбленные вернулись с прогулки. Мужчина выкурил трубку.
Он совал трубку в карман. Тут-то и появился Бонвен, с раннего утра отправившийся в путь. Люди видели, как он взбирается по склону по направлению к Анпрейз. Он никому ничего не сказал, еще в прошлой жизни привыкнув обходиться без компании и жить вдалеке от остальных, на чистом воздухе, на воздухе, которым никто не дышал, где нет ни домов, ни даже тропинок. Он цеплял к шляпе горный цветок, совал под ленточку перо сойки, и шел большими шагами, глядя вперед, так ему нравилось.
Терез, как всегда, была наверху с козами. Он позаботился о том, чтобы она его не заметила.
Бонвен направился по узким коридорам, где уже ходила Феми, там Терез не могла его видеть. Время от времени выходя на оголенное пространство, он смотрел в сторону Терез, но она по-прежнему вязала чулок, даже не поднимая головы, он перебегал к следующему проходу меж скалистыми глыбами.
Он сказал себе: «Надо пойти взглянуть, женщины вечно выдумывают. Они приукрашивают, фантазируют. Может, все, что они понарассказывали, — чистая выдумка. Но хотя бы узнаю, откуда ветер дует…»
Он добрался до входа в ущелье, где пробежала коза, где прошла Терез и, в конце концов, Феми. В отличие от них, он рассчитывал не бросать все на полпути, говоря себе: «Надо только рассуждать здраво. И, если потребуется, пойду до конца…»
XVI
Шемен по-прежнему работал над картиной. Вдруг он отвлекся и глянул в сторону, и вот видно уже, как он бежит к двери.
Из застекленной двери вид открывался на север, то есть на горы. Над ними — над той их частью, что представала взору, то есть над самыми вершинами, — поднимался столб дыма.
Дыма было столько, словно горели осенью груды валежника, словно жгли на краю полей сорняки (но сорняков больше нет, и осени нет, а дымная туча все росла и росла).
Шемен спросил себя: «Да что ж это такое?» Он стоял и смотрел. Но вот послышался топот, кто-то бежал мимо дома; он различил, что его зовут: «Шемен!» Увидел, что это несется Феми; она-то должна была знать, в чем дело, ведь она же его звала; и вот он распахнул дверь, но Феми была уже далеко, продолжая нестись вперед.
Было слышно только, что она все время кого-то зовет, это была Адель; она кричала возле дома Адели. Чуть поодаль стоял дом Августена, Феми принялась звать Августена…
Из дистиллятора в доме Питома время от времени падали капли; Питом удивился, что их мерный звук стал вдруг неразличим.
Он сидел на табуретке возле куба и еще ничего не видел; он понял, что творится что-то не то, по звукам; вернее, по их отсутствию: настала тишина, словно остановились часы.
Капли по-прежнему падали; и Питом понял, что тишина происходила от шума, царившего снаружи, глухого и непрекращающегося; от гула, различить который можно было не сразу, только вот он скрадывал другие, менее значительные звуки.
Питом вытер руки о зеленый саржевый фартук, спрашивая себя: «Что же там происходит?» Он подошел к двери, раскрыл ее в то же время, что и Шемен — свою.
Он сразу увидел, что солнечный свет померк, и хотел уже было пойти на улицу, но нельзя вот так вот бросать дистиллятор, если хочешь хорошо сделать дело; и он вернулся и сел на табуретку у куба.
В это время Шемен шел уже в сторону площади. Той, что перед церковью. На площади росла липа, возле нее стояла старая гранитная скамья, огибавшая огромный ствол, похожий на башню. Многие направлялись туда же, куда и Шемен; они добрались до площади, увидели, что липа по-прежнему на месте, как и рыжий мул, привязанный к дереву; пытаясь сбежать, он вытягивал шею. Липа стояла на месте, но тени под ней не было, вся земля теперь была одного цвета, она вся почернела, словно только что прошел дождь; мул дергался и бил землю копытами.
Никто еще не знал, что творится; все были обеспокоены, пока еще только обеспокоены; часы пробили (хотя теперь они звонили только для красоты, но люди начали считать удары); все это происходило среди по-прежнему слышавшегося великого шума, и нельзя было распознать, откуда он исходил: несся он над часами или под ними, или из-под земли, — не был ли он в нас самих, не мы ли сами его придумали? — такое ведь тоже могло случиться; и все переглядывались.
Все переглядывались, а потом повернулись к горам; увидели, что дыма в вышине стало еще больше, он заслонял почти половину неба, заменив его, нависая над нами.
