Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
Панфило. Но скажите, правда ведь, что тот другой был убит в объятиях донны Изабеллы, в ее объятиях, на груди ее, в то время как они спали? Ее залило кровью, и она всю ночь обнимала труп, а наутро сошла с ума…
Симонетта. Спросите старуху. Она все знает.
Панфило. А теперь брат… А любит ли его донна Беатриче? Она ждала его возвращения? Плакала эту ночь, под крики сов… Бедная! Она временами не откровенничает с вами?
Симонетта (прислушиваясь). Слышите голос? Это доктор. Говорит со старухой, на лестнице… Ухожу.
Панфило. Куда вы? Послушайте! Дорогая! Приходите сегодня вечером. Выслушайте меня, наконец. Мне хочется сказать вам… Симонетта! Симонетта!
Она удаляется через сад по кипарисовой аллее. Он идет за ней.
ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕИз левой двери выходят, разговаривая, старая сиделка Теодата и Доктор.
Теодата. Весна, весна… Все просыпается. Даже кровь играет в жилах. На днях увидела красную розу!
Доктор. Надо, Теодата, этот цвет удалять с ее глаз.
Теодата. Эта красная роза, доктор, расцвела предательски. Нельзя было и подозревать, что она прячется в саду среди такого громадного количества белых роз. Садовник не заметил ее. Бедная, когда она увидела ее, она начала кричать и затряслась вся; и весь ужас той ночи вновь пронесся перед ее взором… Потом она сорвала ее, приколола себе на грудь и скрестила над ней руки… и говорила слова, которые пронзали мне сердце. Вчера она порывалась лечь на кране колодца и опустить косы в воду, смочить их, как мочат лен… Ее снова вдруг охватил ужас крови. Она снова почувствовала себя запятнанной… Ах, я так хорошо это помню… Волосы, особенно были промочены волосы, они слиплись от запекшейся крови, мы насилу отмыли их… Она, сидя в ванне, смеялась, когда мы ее мыли, смеялась беспрерывно, без устали. Я еще и теперь вижу ее, и теперь еще слышу… Хх, я всегда буду слышать этот смех, эти рыдания!.. Казалось, что гремела цепь с бадьей, спускающейся в колодец… Наши руки окоченели…
Доктор. Вы были там, вы все знаете… Вы видели тогда его брата, этого юношу, который…
Теодата (с оттенком почти материнской нежности). Вирджинио?
Доктор. Его зовут Вирджинио? Он был у меня, говорил со мной…
Теодата. Знаю, знаю.
Доктор. Он и с вами тоже говорил?
Теодата. Да, и со мной.
Доктор. Он приехал неожиданно, на взмыленной лошади, в страшном волнении, словно собирался звать меня к умирающему… Словно приехал издалека, через леса и реки. Я раньше не видел его. Сперва я был поражен, когда он стоял передо мной молча, дрожа всем телом, с горящими глазами. Не знаю почему, я подумал о сыне Весны… Это было в моей мрачной комнате, в которой всякое утро я вижу несчастных больных с их бледными лицами и стонами… Я почувствовал присутствие оживляющей силы… Вы понимаете. Для вашего благородного сердца нет ничего непонятного… Мы стары, но лучше нас никто не в состоянии воспринять обаяние молодости… Какое обаяние! Он весь был пропитан необыкновенным светом, он весь был соткан из новых и самых ярких красок. В нем чувствовалась какая-то свежесть, что-то такое, чего нельзя передать: он был словно человеческим плодом Весны… В тот момент, когда он стоял передо мной и молчал, я понял вдруг все обаяние мира. Своим молчанием он говорил о том, о чем могут говорить только ветер, травы и воды… Может быть, той, которая лишилась рассудка, он мог бы сказать слово, которое сотворит чудо!
Теодата (с проблеском надежды). Мог бы? Значит, мог бы? Он хотел видеть ее… Значит, доктор, он мог бы…
Доктор. Прося у меня разрешения повидать ее, он, казалось, говорил: «Позвольте мне сотворить чудо!» Он прибыл издалека, словно побуждаемый непобедимой верой. Казалось, он был послан докончить нечто такое, что не допускало промедления. Вероятно, он много и обстоятельно думал, если в нем столько веры в силу его мечты… И, вероятно, безгранично любил…
Молчание.
Однако, он — брат убитого и может смотреть на нее только сквозь кровь, сквозь свою собственную кровь… Скажите, тут есть какая-то тайна?
Теодата. Ах, какое горе!
Доктор. Он… тоже любил ее?
Теодата. Я знаю; может быть, одна я знаю… Я не раз слышала, как он безутешно рыдал летними вечерами в Поджио Герарди, в бешенстве обрывая розы… Я видела, как он неподвижно как статуя простаивал целую ночь, не спуская глаз с освещенного окна… Я видела, как он, став на колени на землю, по которой она ступала, касался губами стебельков травы, примятых ее ногами… Как жалостно и как трогательно! Он знал, что старуха угадала его тайну; он чувствовал страдание материнского сердца и не решался говорить; но при встрече со мной взор его становился детски-нежным… Милые глаза наивного ребенка, в них было столько огня! Временами они бывали такими широкими, что, казалось, заслоняли собой все его лицо, и душа его вырывалась наружу как пламя из сухого костра…
Доктор. Какие сравнения, Теодата! Откуда у вас берутся такие слова? Вы были всегда очень внимательны… Вы видите такие стороны жизни, какие может видеть только ясновидящая…
Молчание.
И столько лет вы были у постели больной. Книга ее жизни не ослабила вашего зрения… Скажите, а она не знала? А брат? Скажите.
Теодата. Не знаю… Мне в душу закралось сомнение… Я не забуду никогда того дня, когда мы вдруг встретили его в отдаленном углу парка. Мы шли по парку с Изабеллой одни. Она была беспокойна, тревожна; ее волновало зловещее предчувствие. Я чувствовала, что она была подавлена неизбежным, и рассудок ее был помрачен страстью и грехом, она не искала пути спасения и с каким-то ужасным сладострастием тянулась к луже крови, которая вырисовывалась перед нею в этом, столь уже близком сумраке… Зашелестели листья, кто-то пробирался сквозь кустарник. То был Вирджинио. Изабелла узнала его, окликнула по имени. Он остановился в нескольких шагах от нее, и я заметила, что она испугалась. Может быть, она поняла; может быть, почувствовала пламень этих глаз, охваченных таким же огнем, какой пылал и в ней. Он не был похож на человека, он казался скорее лесным духом, нежным созданием, которое вскормлено соками кореньев, из которых колдуньи делают любовные напитки. Его порванная одежда и растрепавшиеся волосы были облеплены листьями, ягодами и колючками, словно он яростно боролся с цепкими ветвями. Он тяжело дышал и весь дрожал от взгляда Изабеллы, ежился, словно готов был провалиться сквозь землю. Едва заслышав первые звуки ее голоса, он стремглав бросился в чащу, как спугнутая лань. И мы больше не видели его. Кругом царила гробовая тишина, только листья, которые он убегая задел, бились и вздрагивали. Она в недоумении глядела на меня, не произнося ни слова. Поняла ли она? Или может быть этот далекий от действительности призрак навсегда растворился в том сне, который со страшной силой завладел ею. Кругом была гробовая, безмолвная тишина. Я никогда этого не забуду.
Молчание.
Доктор. Да. Это был страшный водоворот жизни! Разве вы могли бы забыть?..
Теодата (возвращаясь к прежнему). Был конец сентября. Листья начали уже чахнуть и умирать. Она шла несколько впереди; сухая ветка задела за ее платье и зашуршала. Вдруг слезы подступили вниз к горлу. И передо мной как живое встало лицо умирающей матери, она говорила: «Береги ее, береги ее, Теодата!» Умирая, мать предчувствовала ту опасность, которая угрожала этой замкнутой и пылкой душе. И она все говорила мне: «Береги ее, береги ее!» А я не уберегла и не могла спасти ее. Она утонула в обожаемой крови, и теперь она ни мертвая, ни живая.
Доктор. Как знать! Как знать! Может быть, она живет более глубоко и широко, чем мы. Она не умерла, она перешла только в мир тайны. Законы ее теперешней жизни нам неизвестны. Вероятно, это божественные законы.
Теодата. Увы, в могиле она была бы ближе к нам, чем теперь!
Доктор. И все-таки, Теодата, она временами так близка нам; она своими музыкальными пальцами словно касается скрытых струн нашей души, которым суждено было бы вечно молчать, если бы она не пробудила их своим прикосновением.
Теодата (подходит к двери и прислушивается). Неужели она еще спит?
Молчание.
Голос Панфило (напевает в глубине сада).
Голубка моя, Симонетта!
Без тебя мне на свете не жизнь.
Я люблю тебя! Дай же
И мне ты надежду на счастье с тобой.
Теодата. Спит. Взглянув на нее во сне, ни за что не скажешь, что ее постигло такое несчастие. Мне всегда тогда кажется, что я вновь вижу на подушке ее непорочное девичье лицо. На челе ее лежит все еще та величественная печаль, которая делала ее такой красивой, когда она жила в доме матери, ожидая своей судьбы.
