Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»
Все, кто мог, посодействовали тому, чтоб разлучить его с мадам Рено и вернуть к холостяцкой жизни, не столь смахивающей на брак; сам Морель вмешался в это дело, пустив в ход все красноречие, включая искусство диалектики, и в конце концов преуспел, последнее немало удивило его самого, ибо оказалось проще, чем он думал: молодой человек легко позволил себя уговорить.
В Эксе у Анри имелся старый дядюшка, торговец растительным маслом; юношу направили туда продолжать законоведческие штудии и попробовать добиться принятия в тамошний университет лиценциатом. Благодаря такому средству, думал Морель, он перестанет видеться с мадам Рено, быть может, забудет ее. И вот Анри отправился в Прованс, не преминув пообещать Эмилии писать ей часто: два года, что придется провести вдали от нее, должны были стать мучительной, но необходимой уступкой его родителям, дабы освободиться от их крикливых советов и интриг.
Первые полгода они действительно слали друг другу письма каждую неделю; в них они вспоминали о прошлом, о своей уже постаревшей любви, о тоннеле в парижском садике, расцвеченном клематисами, о давнишних беседах в гостиной мсье Рено, когда они уединялись, приютившись где-нибудь в оконной нише, об их американском житье-бытье (о его невозвратимости они подчас жалели), потом о корабле папаши Николя, о море, о вечерах, проведенных на палубе, о голубях, клевавших с руки, и о старой черной бархатной накидке, подбитой горностаем; они повторяли друг другу все те же нежности, печалясь, прибегали к восклицаниям прежних дней, от раза к разу все медлительнее подбирая слова, которые сползали с пера на бумагу все неохотнее.
Размер их посланий мало-помалу сокращался, а промежутки между строчками увеличивались; по истечении года Анри буквально истязал себя, когда приходилось вновь браться за писание в извечном томно-свирепом стиле, каковой некогда так славно ему давался, да и эпистолы мадам Рено, сводящиеся к тому же бессмысленному перемалыванию прошлого, он едва заставлял себя распечатывать.
Гораздо больше его забавляло зрелище хорошеньких провансальских девушек, отплясывающих по воскресеньям сарабанду в тени оливковых рощ. А еще время от времени он добирался до Марселя с двумя-тремя весельчаками из числа новых приятелей, чтобы отведать буйабес в харчевне у казарм Резервного корпуса или отправиться половить тунца в бухте Урсен.
Появлялся он и в свете, то есть в городе на обедах с танцами; его часто приглашали, знакомства с ним искали, ведь, право, он был очаровательным молодым человеком, местным светским львам нравилось его общество, да и у дам он отнюдь не вызывал отвращения.
Была там, по крайней мере, одна, миниатюрная, с черными глазами и мелко вьющимися волосами, начинавшая посматривать на него нежнее прочих и адресовать ему в общих беседах такого рода двусмысленные изречения, какие каждый волен толковать в желательном для себя смысле; Анри уже озаботился быть представленным в ее доме и поджидал случая оказать ее супругу какие-нибудь услуги. Но тут нам пора остановиться, дабы не торопить естественное течение событий.
Что до мадам Рено, она, проживя некоторое время у своей подруги Аглаи, вернулась под семейный кров; это явилось следствием ловких маневров мадам Дюбуа, каковой в конце концов удалось воссоединить супругов после торжественных переговоров между ними, подстроенных ею в собственном доме и обошедшихся без обмороков и рыданий. Мсье Рено был весьма не прочь заполучить назад свою благоверную и позволил склонить себя к великодушнейшему из прощений с полным забвением всего.
Процветанию его заведения ничего не угрожало: насколько он знал, никакие слухи об его амурах с Катрин не просочились; Мендес, видимо, помалкивал.
Чего он не ведал, так это что последний сделался его соперником, притом счастливым, потому и не проговорился. Вечером того же дня, когда он застиг Катрин на коленях папаши Рено дергающей своего хозяина за уши, он разыскал плутовку и без обиняков объявил, что теперь они в его власти, ибо ему известна их тайна, а значит, Катрин уже не может ссылаться на свою добродетель, коль скоро виденная им поза опровергает подобные утверждения, и, стало быть, ей лучше принять его ухаживания, хотя не возбраняется, если на то ее воля, сохранить и этого старого хрыча, сиречь ее хозяина, чтобы продолжал подносить ей подарки. Этот план, изложенный тоном совратителя невинных и подкрепленный весьма выразительными жаркими касаниями, показался девице настолько благоразумным, что она откликнулась тотчас, и таким неопровержимым манером, что у бедного португальца дух перехватило. В итоге с той самой минуты он сделался любезным дружком мадемуазель Катрин, а та платила ему полной взаимностью, отчего пострадал папаша Рено: беднягу затирали, отставляли в сторону все больше и больше, несмотря на его постоянные домогательства и множество билетов в «Амбигю»,[76] покупаемых для этой вероломной.
XXVПо улице идут два человека: первому лет двадцать пять, его каблуки стучат по мостовой легко и дерзко, тонкую талию облекает синий редингот с белой камелией в бутоньерке, в руке пляшет камышовая тросточка, лицо дышит доверием к собственным силам, но юные черты уже тронула несвойственная возрасту зрелая серьезность выражения. Второй мал ростом, толст, приземист, подернут жирком, его пузу вольно дышится в панталонах с выутюженной складкой, а ноги, вероятно не без мозолей, шлепают в ботинках со шнурками под чем-то, напоминающим черное пальто с развевающимися от ветра полами; плоская, сдвинутая на затылок шляпа придавливает чуть вьющиеся каштановые с проседью волосы, ниспадающие на воротник; очки в серебряной оправе с голубоватыми стеклами мешают рассмотреть глаза; он без перчаток, мелко семенит, как бы катясь колобком, но при этом вперед продвигается небыстро, хотя всякий, взглянув на него, заключил бы по дыханию, с шумом вырывающемуся изо рта, и багровым пятнам на скулах, что он торопится и уже запыхался.
Вот они приближаются к решетке Люксембургского сада с той стороны, что выходит на улицу Вожирар, напротив галерей Одеона, куда мы и сами некогда забредали выкурить сигару и где прогуливались, когда моросил дождь. Один идет вниз по улице, другой — вверх, они одновременно замечают друг друга, узнали, маленький человечек внезапно заливается краской, перекрывшей прежние пятна, а тот, что помоложе, бледнеет, и глаза его сверкают.
На секунду оба замерли, затем снова двинулись навстречу, глядя прямо в лицо друг другу.
— А, это вы? — произнес старик.
— И что дальше? Каковы ваши претензии?
— Пропустите вы меня или нет?
Они остановились почти вплотную, каждый пожирал противника глазами, не говоря ни слова.
— Повеса! — воскликнул наконец старик.
— Полоумный!
— Негодник!
— Старый осел!
Они сжимали кулаки. Вот-вот подерутся!
— Ах, презренный! — проскрежетал коротышка. — Ты, ты!..
— Ну же, рогоносец!
— Это уже превосходит все!
— Ну да, это вы превосходите всех дураков на свете!
— Нечестивая каналья!
Он хватает одну из книг in-folio со столика расположившегося рядом букиниста, собравшись прихлопнуть ею противника, в бешенстве запускает в него томиной, но промахивается: книга взлетает в воздух и падает в канаву с водой, а тронувшийся с места омнибус, пройдясь по ней колесом, довершает ее гибель и исторгает у букиниста гневный вопль; молодой человек принимается хохотать, человечек в очках, еще пуще впадая в бешенство, ухватывает с прилавка толстенный «Gradus»,[77] букинист пытается вырвать словарь латинских рифм из его рук, толстяк же, дымясь от ярости, бросается на сохраняющего спокойствие врага, норовя вцепиться ему в горло, но, отброшенный локтем, хлопается наземь, поднимается, руки и ноги его дрожат: его трясет от негодования и стыда; вокруг собираются люди, образовав круг, чтобы лучше видеть; коротышка бросается снова, пригнув голову и выставив перед собой кулаки, — однако удар трости, рассекшей воздух со свистом, словно хлыст, падает на шляпу, разодрав ее надвое, под веселое улюлюканье толпы и приведя в отчаяние ее владельца — тот предпринимает новую атаку, но кулак противника разбивает ему очки; публика в неистовстве, победитель входит во вкус своего триумфа и спешит сорвать всеобщие аплодисменты, надавав врагу пощечин; течет кровь: осколок стекла пропорол щеку бедняги, тот плачет и, всхлипывая, что-то кричит; от вида крови раззадоривается молодой, в нем просыпается ненависть, побуждая к большему ожесточению, и вот он в свою очередь выходит из себя, воспользовавшись перевесом силы и молодости: старик уже под ним, он валяет его в грязи, оставляя на груди грязные следы подошвы, смеясь, колотит и останавливается только из боязни прикончить. Меж тем появляется муниципальная стража.
