Гюстав Флобер - Первое «Воспитание чувств»
Его еще влекло к ней: что-то осталось от прежней любви, не говоря о воспоминаниях, к коим он относился почтительно, как к славным реликвиям, и был благодарен за ее преданность, хотя последней он восхищался теперь гораздо меньше, считая, что и сам платит ей тем же, а стало быть, тут никто никого не превосходит; прибавьте ко всему этому что-то еще, полуплотское, полудуховное, проистекающее из того и другого, тяготеющее к ангельскому и животному: то, что влечет мужчину к женщине, заставляет его желать ее лишь минуту и умирать, улыбаясь, под ее взглядом, короче, тягу, которую Господь вложил в наше нутро, чтобы мы утешались и искупали свою греховность.
Он не спешил покинуть сердце, способное вмещать его целиком, и тело, к коему продолжали взывать все его чувства; а когда она брала его руки в свои, он подчас еще вздрагивал, радуясь старинным утехам сладострастия, пусть и потерявшим свое величие. Регулярность удовольствия и утоление физической нужды заменили лихорадку любви с ее навязчивыми недугами и меланхолическим блаженством; у него была всего лишь прелестная женщина, а союз, заключенный с нею, тем приятнее, что она уживчива и не слишком скучна в часы дневного воздержания.
Хотя медовый месяц, говорят, у любовников длиннее, чем у молодоженов, он все же не длится вечно, а там, где сейчас наше повествование, эта пора уже позади. Любовь для всех — одно и то же путешествие по одинаковой дороге, вы галопируете верхом, едете в карете или идете пешком, подчас прихрамывая, — но тропка-то одна, она вьется по тем же очаровательным равнинам, карабкается на те же горы до небес, солнце слепит глаза всем, каждого подстерегает усталость, а с ней и сожаления. Не всегда можно улечься среди цветов и трав, слушать соловья, вдыхая запах роз; конечная остановка ожидает вас, как и тех, кто ехал прежде, да и прочих, кому это еще предстоит; старцы уже проделали свой путь, у младенцев, улыбающихся подле кормилицыной груди, он весь впереди. Вечное странствие, долгое для одних пилигримов, краткое для других, у кого-то будет побольше дождя, у другого — солнца, придурки едут туда же, куда и герои, кривобокие — по тому же пути, что и горбуны, не говоря об одноглазых и слепцах, карликах-мирмидонянах и гигантах.
Внешние обстоятельства, влияя, конечно, на нравственное самочувствие, делали существование терпимее. А может, напротив, душа, остепенившись, изливала на все окружающее свое мирное сияние, но Анри жил почти счастливо, и время для него текло в успокоительной монотонности, его скрашивали клочки мелких радостей и удовольствия, каждый завтрашний день походил на вчерашний, и все были окрашены в одинаковые тона.
Ему наконец-то удалось заполучить кой-какие уроки, давшие сколько-то денег; впрочем, презренный металл он научился извлекать отовсюду, по существу, дела шли не так уж плохо. Он выправлял для торговых домов циркуляры с рекомендациями их агентам, придумывал вензеля для кондитерских тортов, а сверх того за цену, приблизительно равную шести французским франкам, делал ваш портрет на синей бумаге карандашами двух цветов (сходство — неопровержимо!). К тому же он привык к очень скромному образу жизни: по утрам, распахнув окно, сам ваксил сапоги и щеткою чистил одежду, задорно насвистывая, как школяр с улицы Сен-Жак, только по временам протирал глаза и оглядывался на свою милую; со своей стороны, Эмилия ходила за провизией, скребла овощи самым кокетливым ножичком с черепаховой ручкой, какой только можно отыскать, и снимала пену с котла, висевшего над их очагом далеко не всякий день.
Анри растворился бы в этом насквозь буржуазном бытии, которое может показаться кое-кому (но не нам) наиболее удачным пассажем этой книги — сюда так и просятся любезные глазу подробности и приятнейшие описания; но не говоря об отвращении к такому стилю, от красот коего хорошо бы вас избавить, прибавлю: уже близок миг, когда настанет время пропеть для каждого из персонажей его финальный куплет; так вот, Анри потерялся бы в этой обыденности действий и чувств, если б такая жизнь продлилась чуть дольше; он бы приспособился, и она его поглотила бы навсегда, как вас, например, милостивый мой государь, привыкшего к своей провинции, к дражайшей половине, к скучной профессии, которая некогда вам весьма досаждала. Сначала покричишь-покричишь, громко, уши закладывает, а потом и утихнешь помаленьку, притрешься, даже удовольствие начнешь получать, пока не провалишься, как в болото, весь в иле, в тине, и застынешь, словно муха в уксусе, а то и в янтаре.
Но им пришла мысль вернуться во Францию, на старую добрую родину, где они были так счастливы; Анри повидает семью, поцелует мать — ему этого иногда так хотелось! Когда приходило подобное желание, он, теряя голову, плелся в порт поглядеть на приплывшие или отплывающие суда. Эмилия тоже признавалась, что пожила бы в Париже с удовольствием. Понятия не имею, почему они оба так рвались туда, и не ведаю, кто заговорил об этом первым, но замысел возвращения был одобрен с такой радостью, что через полтора года превратился в проект отплытия.
Быть может, каждый из них уже давно питал подобные стремления, но целомудренно таил в себе, ожидая момента, когда признание свершится словно бы само собой, так что оно никого не удивило: если чему-нибудь такому суждено явиться на свет, оно катится туда, словно по намыленной доске.
Все еще крепко держась друг за друга, спаянные новой общей надеждой, они в остальном несколько ослабили цепкость, хотя задремавшая было любовь вдруг проснулась, почуяв в будущем непреложное близкое счастье, — еще одна иллюзия прибавилась к сонму прочих, и Анри тотчас пал ее жертвой. Довольный близким возвращением к родимым пенатам и восстановлением былой определенности в жизни, он стал думать, что Эмилия имеет непосредственное отношение к его радости и без нее он бы не ощутил такого счастья, притом совершенно иной, нежели прежде, природы, а потому возлюбил ее пуще прежнего.
То, что им не далось в Америке, коварно обманувшей их ожидания, они переместили назад в Европу, уповая в будущем добыть желаемое на прежнем месте и на тех самых условиях, какие имели в виду, покидая отчий край. Непрестанно надеясь на смутно представляемое благополучие, упорно медлившее наступить, они вопреки всему не перестали на него рассчитывать, а их сердца уже заранее начинали колотиться; так с приходом каждого нового года, презрев минувший опыт, снова ждешь чего-то невиданного, что будет лучше всего, испытанного раньше. И однако же какая разница между тем, что они переживали теперь, и волнениями двухлетней давности в сходных обстоятельствах! Сейчас они были веселы; но это оказалось удовлетворение такого сорта, которое, стыдливо пряча от посторонних глаз, вытесняют с поверхности души куда-то вглубь; а некогда, стремясь в Америку, к неизвестным землям и невнятному будущему, они испытывали грусть — из рода тех великолепных меланхолий, умеряемых приятным томленьем, что более всего напоминают надежду вкупе с воспоминанием о лучших днях, ибо от них больно, но мы их любим.
Случаю было угодно, чтобы как раз тогда в Нью — Йорке оказался капитан Николь, готовый возвратиться во Францию. Они избрали его судно и, коль скоро все каюты оказались свободными, остановили выбор на той, какую занимали раньше. Путешествие вышло красивым, живописнее предыдущего. Им выпало немало безоблачных лунных ночей, с дорожками на волнах и белеющими парусами. После ужина они усаживались на шканцах, слушая скрип кабестана и цепей, ловя ропот дальних бурь у горизонта и шелест разрезаемых килем волн, — но эта гармония звуков не так, как раньше, услаждала слух, и сердца их не столь широко распахивались навстречу морским красотам: все это было повторением уже известного.
Хотя Анри теперь лучше переносил качку, плаванье показалось ему более долгим, и он едва не лишился чувств, завидев берега Франции.
Из Гавра в Париж они проследовали мимо тех же селений, тех же деревьев, зеленых, как и тогда, все еще молодых: ведь они лишь дважды цвели с той поры, как наши герои их видели.
Приехав в столицу, Анри и мадам Эмилия остановились в гостинице у конторы дилижансов, решив, что побудут там, подыскивая себе жилье в каком-нибудь тихом, далеком от центра квартале, и Анри почти тотчас направился к Морелю, чтобы получить известия о своем семействе и узнать, как вообще обстоят дела.
Все, кто мог, посодействовали тому, чтоб разлучить его с мадам Рено и вернуть к холостяцкой жизни, не столь смахивающей на брак; сам Морель вмешался в это дело, пустив в ход все красноречие, включая искусство диалектики, и в конце концов преуспел, последнее немало удивило его самого, ибо оказалось проще, чем он думал: молодой человек легко позволил себя уговорить.
В Эксе у Анри имелся старый дядюшка, торговец растительным маслом; юношу направили туда продолжать законоведческие штудии и попробовать добиться принятия в тамошний университет лиценциатом. Благодаря такому средству, думал Морель, он перестанет видеться с мадам Рено, быть может, забудет ее. И вот Анри отправился в Прованс, не преминув пообещать Эмилии писать ей часто: два года, что придется провести вдали от нее, должны были стать мучительной, но необходимой уступкой его родителям, дабы освободиться от их крикливых советов и интриг.
