Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года
Как много я вижу и слышу, как много успеваю перечувствовать и передумать, пока сижу на своем стуле! Нужно положить на него подушку...
Я уверена, что существуют личные ключевые словари. Они особенно важны для детей с душевными сдвигами, которые перекрывают творческое русло и калечат жизнь ребенка. Я уверена, потому что вижу, как важны для Ранги слова «нож мясника» и «тюрьма», для Вики – «папа, драка, щетка», для Блоссома – «одеяла, матрац, холодно», для Пату – «маленькая девочка, умерла, плакала». Даже наша киска в состоянии это понять, и рыжий петух тоже. И недотепа улитка, там, на стропилах. Что могут сказать моим малышам европейские учебники, навязанные маорийским приготовительным классам? Даже у белых детей при всем их чванстве, вымученной вежливости и гнетущей чистоплотности есть свой яркий словарь. По какому огромному, неведомому, невиданному, не обозначенному на картах океану пустилась я в плаванье! Прежде всего меняется характер шума в классе. Оглушительные взрывы, то и дело сотрясавшие наши стены, сменяются гулом, который то усиливается, то стихает, будто пульсирует кровь в артерии. У нас не стало тише, но шум уже не кажется таким чудовищным, таким безобразным.
Конечно, я тружусь в одиночестве. Старший инспектор больше не появляется. Мистер Аберкромби наконец перестал привозить и увозить пишущую машинку, он оставил ее здесь, тем самым вынудив меня с огорчением признать, что его посещения действительно были продиктованы деловыми соображениями и моя неотразимость здесь ни при чем. Я снова осталась в одиночестве: одинокая учительница, одинокий человек. Теперь я даже более одинока из-за того, что поглощена ключом, и все-таки мертвящей тишине обычных приготовительных классов я предпочитаю устрашающее и вдохновляющее биение детских сердец под стропилами сборного домика. С друзьями или без друзей, как признанный учитель или непризнанный, с грузом Вины или без груза, с отвагой или без отваги. Потому что после всех этих лет, до отказа заполненных ошибками, я совершаю сейчас величайшую ошибку, настолько грандиозную, настолько непоправимую, что последствия уже не имеют значения.
Я уверена, что существуют личные ключевые словари. Киска, наверное, тоже хранит ключевой словарь в своем маленьком пушистом сердце, и разве я не горю желанием понять, почему этот рыжий петух покинул своих сородичей и почему недотепа улитка выбрала именно наши стропила? Только несчастный Поль... все, что он похоронил в своем сердце, «останется скрытым, и камень могильный не сдвинет вовек раскаянья тщетный порыв».
– Мисс Воронтозов, – обращается ко мне один из больших мальчиков, – можно я принесу сюда топор? А то Севен зарубит моего брата.
– Мисс Вонтоф, Севен, он бьет Мохи палкой по голове.
– Кто это плачет? – с возмущением спрашиваю я и поднимаю голову, как старый боевой конь.
– Мисс Фоффофоф, Севен, он сейчас сломает Маади шею.
Я прерываю урок чтения со старшими детьми, вернее, подобие урока чтения, и отправляюсь за Севеном. Я отношусь с глубочайшим уважением к бурлящим в нем силам, мне так легко понять, почему он неистовствует. Я беру его за руку со всей нежностью, на которую способна, и он идет за мной, как ягненок, и с надеждой усаживается за парту. Но пусть я старая дура, пусть я не учительница – по воле обстоятельств и по своей собственной, – все равно прислуживать Севену я не собираюсь.
– Пойди принеси глину, – говорю я, глядя в печальное вытянутое лицо, – и для разнообразия слепи что-нибудь...
– Севен, чего ты боишься? – спрашиваю я на следующее утро в период активной работы.
– Я нисего не боюсь.
– Совсем ничего?
– Нисего. Я всазу ноз в них всех.
– В кого ты всадишь нож?
– Я всазу ноз в сервяков.
Ответ Севена удивляет меня, но я не принимаю его. Червяки – только условное обозначение, на самом деле Севена мучает что-то другое. Я не удовлетворена. В душе ребенка, должно быть, много недоступных нам закоулков. Я печатаю для Севена слово «червяки», и в следующий раз он его не узнает.
– Входите! – кричат малыши в ответ на стук в дверь, но, так как никто не входит, мы сами выходим из класса и видим на террасе босоногую, разукрашенную татуировкой женщину маори, которая держится с большим достоинством.
– Хочу повидать моего маленького Севена, – говорит она хриплым голосом.
– Севен ваш сынишка?
– Я его воспитала. Теперь ему пять. Я отдала его домой настоящим родителям, понимаете, ради школы. Я повидаю моего маленького мальчика?
Малыши охотно доставляют Севена, и здесь, на террасе, в кольце сочувственных карих и голубых глаз происходит встреча.
– Где вы его воспитывали? – спрашиваю я женщину через головы детей.
– Там, далеко, на тех холмах. Одна, совсем одна. Помнишь свою старую мамочку? – спрашивает она Севена.
– Понимаю. Понимаю.
Через некоторое время я вижу, что Севен, как всегда, крошит мел в порошок, и теперь я действительно понимаю.
– Севен, где ты хочешь жить – у старой мамы или у новой? – спрашиваю я.
– У старой.
– Ты любишь своих новых братьев?
– Они все бьют меня.
На следующее утро в период активной работы я печатаю на больших карточках слова: «старая мама», «новая мама», «братья», «бьют», «холм», – и Севен запоминает их с первого взгляда. И по мере того как бегут дни, мне все чаще кажется, что меловая буря рассеивается.
– Что ты рисуешь, малыш Севен? – спрашиваю я однажды.
– Это твой дом. Я его созгу.
– Почему?
– Потому.
– Просто так?
– Просто так. А здесь я созгу тебя.
– Вот как. Где же я теперь буду жить? Мне больно, кто будет лечить мои страшные ожоги?
Мгновенная перемена настроения, будто солнечный луч упал на пауа. Печальное лицо с вытянутыми чертами лучится сочувствием.
– Я... я буду лесить твои страшные озоги. И... я построю тебе новый дом...
Севен неловко вытирает изрисованную доску – густое облако! – и принимается за уничтожение еще одной коробки цветных мелков.
Мои близнецы.
Маорийские хрестоматии и ключевой словарь. Варепарита никогда не дрожала над своими малютками так, как я. Но мне пока не нужно плакать над двумя маленькими белыми ящиками в глубине могилы. Личики моих детей округляются, как и положено личикам младенцев, они уже набирают силу.
– Скажите, – спрашиваю я как-то Варепаритину бабушку, когда она приходит в сборный домик отвести душу и поговорить о внуках, обязанных своим рождением многим отцам, – как случилось, что Варепарита не уберегла близнецов?
– Я сказала уже раньше, мисс Вотов. Эти призраки в темноте, они испугали Варепариту, и Варепарита, она упала.
– Упала в темноте?
– Да, она упала, понимаете, в темноте упала.
Я не падаю в темноте. Я иду вперед размашистым шагом при свете дня. Я занимаюсь ключевым словарем в утренний период активной работы, когда дети наиболее восприимчивы, потому что ключевой словарь развивает их творческие способности и, следовательно, важнее всего остального. Я отвожу на эту работу полтора часа: между девятью и половиной одиннадцатого, те полтора часа, которые всегда отдаю развитию творческих навыков.
– Я начинаю, как только малыши входят в класс, пока они не успевают заняться чем-нибудь другим, потому что мне всегда жаль отрывать их, когда они уже увлечены кубиками, танцами, плачем или лепкой. К тому же я больше всего ценю первые свежие впечатления.
Когда малыши вбегают в класс после линейки, карточки со знакомыми словами уже лежат на циновке, и каждый старается поскорее найти свою, что требует сосредоточенности, но приносит удовлетворение, хотя и возбуждает споры. А какая это веселая игра – поиски знакомых слов; конечно, она требует времени, конечно, поднимается шум, но зато завязываются личные отношения, дети с увлечением читают, вступают в контакт друг с другом – происходит нечто недопустимое: в классе кипит жизнь. Потом каждый выбирает себе товарища, и малыши усаживаются парами – колени к коленям, – чтобы читать слова друг другу; наверное, ни один учитель не смог бы пробудить такого глубокого интереса к чтению, какой они проявляют в эти минуты.
Тогда я одного за другим подзываю их к себе. Я подзываю белого Денниса, очень покорного чистенького мальчика, который в свои пять лет уже успел перенести какое-то нервное заболевание.
– Что тебе написать, малыш?
У Денниса в голове такая неразбериха, что к нему нелегко подступиться. Его взгляд боязливо мечется, он называет первое, что попадается на глаза.
– Окно.
Но я понимаю, это слово не годится. Это не подпись. От него не больше пользы, чем от слов «приди» и «посмотри», которыми изобилуют обычные учебники.
– Вчера мне приснился сон, – говорю я. – Дурной сон. Я даже испугалась.
– Мне тоже приснился сон, – взволнованно откликается Деннис. – Мне приснился сон про небо.
– Как странно. Мне тоже приснилось небо. Я испугалась. А ты?
