Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года
А в нашем сборном домике уже столько учеников, что невольно вспоминаешь мультипликации Уолта Диснея; немудрено, что в одно прекрасное утро, когда У. У. является за пишущей машинкой, ему просто не удается переступить порог. Снедаемый желанием сэкономить несколько минут, он с обычной стремительностью проскакивает террасу и так резко прерывает свой бег, что едва не падает в корыто с водой. На его пути высится замок, такой большой, что, наверное, У. У. вполне мог бы в нем поселиться. А рядом с замком ящик с песком и вода.
– Неужели вы не можете убрать все это куда-нибудь? – жалуется он. – Нельзя же лишать граждан права передвижения.
– Куда? – простодушно спрашиваю я.
Занятия в школе подходят к концу, и год тоже. Из обрывков фраз Рыжика и директора – он по-прежнему регулярно заходит ко мне – я знаю, что все учителя устали. Вернее, мы все едва живы. Конечно, директор нещадно эксплуатирует нас, как всякий мужчина, одержимый мечтой. Но это еще не все. Действо, которое здесь разыгрывается, отнимает больше сил, чем колка дров. А само преподавание еще мучительнее, чем действо. О мои бедные ноги! Сколько дней осталось до шестинедельных рождественских каникул? Сразу же после занятий я попрошу кого-нибудь из мальчиков отнести записку в универмаг, пусть дозвонятся до сторожки и скажут, что я сниму этот дворец на берегу озера.
Да, вы только посмотрите, что делают мечты с мужчинами. Мечты – эликсир плодородия. Импотентам не дано познать смысл жизни. А дееспособные достигают цели или погибают. Но есть ли на свете хоть один муж-тина, готовый скорее умереть от воздержания, чем погибнуть в огне страстей? Будь проклят разум, одержимый мечтой и неспособный облечь ее в плоть и кровь. «Прах твой удел, дитя печали. Но то еще удел не худший».
Шесть недель босиком, безраздельная власть над каждым днем и покой. Я не уезжаю на озеро. Я не ухожу из дома дальше Селаха. И все это время делаю только то, что хочу, пока совершенно неожиданно не наступает последняя свободная суббота перед началом занятий.
Я ставлю ведро с белой глиной под дерево, где до него не доберется солнце, вот так, наверное, мать укладывает в тень своего ребенка. И в тот же миг – беспричинные слезы. Но как они не похожи на холодный бурный поток, сотрясавший мое изнуренное тело полгода назад. Это сладкие слезы, и пусть они льются. В конце концов, прошло уже немало времени с тех пор, как я в последний раз вспоминала о своих нерожденных сыновьях. Это лучший исток для жалости, которую испытываешь к самой себе. Какая радость плакать на солнце!
Слезы все капают и капают. Будто дождь зарядил. В такую погоду не стоит скупиться на щепотку чая. Я легкомысленно уношу чашку в Селах, и меня так захватывает процесс рождения коротких трехслойных предложений для второй части книги, что, размышляя над очередной фразой, я окунаю кисть в чай. Интересно, как этот новый букет и цвет? Бирюзовый чай... восхитительно!
Но к тому времени, когда летние каникулы, все шесть уютных спокойных недель, подходят к концу, по моим рунам, в глубине моих рук начинают бегать мурашки – так они тоскуют о детях. От запястий к плечам растекается какая-то неприятная истома и теснит грудь. Если у плоти есть язык, то моя, безусловно, владеет речью: она говорит, что стосковалась о единении пальцев, о руках, которые обнимают меня за талию, о черных головках, которые прижимаются к моей груди. Истома перерастает в ощущение утраты, и в последний вечер, скрывшись в Селахе, куда я убегаю из сада, где каждый цветок – напоминание, я отчетливо понимаю, каким безумием было мое намерение оставить школу в прошлом году во время переаттестации. Я раба, к чему лгать. Я раба своей ненасытной страсти: у меня роман с семьюдесятью детьми.
Лето одевается все наряднее, в мелодии года, как в сонате Шуберта, все настойчивее звучит главная тема, величественные кроны тополей на дамбе зеленеют все ярче, а я не могу пожаловаться, что у меня совсем не бывает гостей, хотя по неведомым причинам методисты больше не утруждают себя посещением моего класса. Гости все-таки бывают. Просто они... они... ну, скажем... нет, нет!.. они... как-то переменились...
...Я сижу на столе, куда иногда усаживаю крикунов, передо мной стоят старший инспектор и какой-то обворожительный высокопоставленный господин из Министерства просвещения. Ему, конечно, есть что сказать, и его, конечно, стоит послушать, но мистер Аберкромби взял на себя труд приводить в движение мой язык, и высокопоставленный господин лишился возможности высказаться. Изредка я останавливаюсь перевести дыхание, и тогда он позволяет себе вставить вопрос или замечание, но так удачно, что я еще азартнее, еще стремительнее мчусь в каком-нибудь ином направлении по просторам новых мыслей, пока до меня не долетает голос нашего повелителя-звонка и я вдруг не начинаю слышать свои разглагольствования:
– В схематическом рисунке можно обнаружить такие же глубокие чувства, как в картинах Рембрандта. В схематическом сочинении можно обнаружить такую же глубокую драму, как в...
– Пойдемте выпьем чаю, – предлагает старший инспектор, прикасаясь к моему плечу; ему неловко, но он сам виноват, что оказался в таком положении.
– Вы все-таки заставили меня говорить, – упрекаю я мистера Аберкромби, когда мы идем по новой бетонированной дорожке к большой школе.
Если приглашает мистер Аберкромби, я пью чай вместе со всеми.
– И не жалею об этом.
Сколько людей в учительской! Времена меняются.
– Так или иначе, – говорю я, наполняя чашки, – ваше умение привлекать к нам внимание людей с положением заслуживает всяческих похвал. – Не понимаю, почему сейчас, в учительской, я чувствую себя так свободно. – Вы, конечно, человек с положением, – говорю я, оборачиваясь к обворожительному господину.
Я не сказала еще двух слов с двумя новыми учителями – Перси Герлгрейсом и Ранги.
– Я? – серьезно, с достоинством возражает обворожительный. – Ну что вы, безусловно, нет.
– Все равно. Так или иначе, – продолжаю я, обращаясь к старшему инспектору, который спокойно сидит, положив ногу на ногу, – знай я, что сюда собираются прибыть люди с положением, меня бы здесь наверняка не оказалось.
– В вас что-то есть, мисс Воронтозов, – роняет обворожительный. – Мне чрезвычайно приятно, что в вас что-то есть.
Все это, наверное, имеет какое-то отношение к событию, которое происходит в мире позади моих глаз, пока я вместе с Раремоаной провожаю гостей до ворот. Каким-то образом утренняя речь в классе, которую меня вынудил произнести мистер Аберкромби, помогла мне восстановить цепочку мыслей, разрушенную звонком в прошлом учебном году, и я вновь вижу башню, высокое, хрупкое, ажурное здание мысли, погибшее, казалось, безвозвратно. А над башней то, что с весны не дает мне покоя, то, к чему я столько времени тщетно пытаюсь дотянуться, – над башней ключ. Туман рассеялся, я отчетливо вижу его очертания. Все так просто, будто передо мной мои малыши. Я вижу внутренним зрением всю систему построения словаря для маленьких, словно ее освещает луч прожектора. Старший инспектор рассуждает о распределении детей по классам в разных школах, я иду рядом, но едва слушаю его, потому что моя голова занята другим: я постигаю значение подписей под картинами, возникающими в сознании ребенка. Подписи – это и есть тот словарь, который я пытаюсь составить. И пока двое мужчин с облегчением усаживаются на мягкое сиденье и машина трогается, я нарекаю этот словарь ключевым.
Цветы, цветы... цветы. Красные георгины, герань, гладиолусы, лилии – будто языки пламени пляшут над высокой травой возле дома и в тени кружевного дерева. Синеве колокольчиков, васильков, горечавки, лобелии вторит страстоцвет, вьющийся по садовой ограде, куда он перекинулся со стены дома. Желтые георгины, маргаритки, ноготки, канны пылают среди деревьев по всему саду от веранды до ворот. У живой изгороди цветут гортензии, по углам сада и у стен дома – алтей. Душистый горошек подбирается к окну Селаха, у его ног красуются флоксы. А рядом с дверью, около цистерны с водой, – царство настурций.
Я не узнаю свои цветы, когда в сумерках брожу одна по саду. Будто это другой сад. Я до сих пор не знаю всех своих цветов. Я останавливаюсь и нюхаю новичков, тех, что расцвели втайне от меня, и цветы-тени, к которым я приближаюсь, будто сбрасывают груз скорби, даже дельфиниумы, самые угрюмые обитатели сада, всегда окруженные свитой гудящих жуков. Ну конечно, вот тут на кончиках стебельков уже появились первые голубые бутоны, и скоро они снова зацветут.
Я знаю, знаю. Старший инспектор и директор сговорились никого ко мне не пускать. Не могу понять почему, не могу уличить их, только ощущаю это кожей.
Ощущаю в этом, быть может, без всяких оснований, стремление как-то защитить #меня и начинаю смутно догадываться, что значит выйти замуж за доброго человека, который о тебе заботится. У меня даже мелькает мысль, не перенеслась ли я каким-то чудом под стены райской обители. «Куда речи гневливые не долетают. Где лилии вечно цветут».
