Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года
– Мне тоже приснился сон, – взволнованно откликается Деннис. – Мне приснился сон про небо.
– Как странно. Мне тоже приснилось небо. Я испугалась. А ты?
– Я нет, я ничего не пугаюсь, – отметает он мои подозрения.
– Вот как, а я пугаюсь.
– Только неба. Я не люблю небо! Я не хочу идти на небо, когда умру!
– Кто сказал, что ты пойдешь на небо, когда умрешь?
– В воскресной школе, они так сказали! Наверное, это правда.
Я беру длинный черный карандаш и пишу слово «небо» на одной из больших белых карточек, которые всегда держу под рукой в это время. Деннис не спускает с меня глаз.
– Ну-ка, малыш, скажи: «небо».
– Небо, – говорит он с тревогой.
Потом Деннис садится, и я вижу, как он водит пальцами по буквам. Я неотрывно смотрю на маленький дрожащий белый палец, который обводит изогнутые черные линии, исполненные глубочайшего смысла. И передо мной возникает запечатлевшаяся в его сознании картина ужаса, подписанная словом «небо». Она движется, меняется... Наверное, Деннис никогда не сумел бы описать ее нам, и никто из нас, наверное, не сумел бы ее нарисовать. Какую непосильную ношу несет такое маленькое существо! Но теперь эта ноша станет намного легче.
– Ты хороший мальчик, Деннис, – невольно говорю я.
Но не со всеми малышами так трудно, как с Деннисом.
– Что тебе написать, Маади? Все остальные сядьте. Я вызову вас, когда освобожусь.
Они, конечно, и не думают садиться, потому что новички, которые только что пришли к нам из па, совершенно не понимают, что такое послушание. Только белые дети тут же садятся на место.
– Дом, – шепотом отвечает Маади.
– Поджаренный хлеб, – говорит толстопузый малыш.
– Пиво, – говорит Маленький Братик.
– Пианино, – говорит один молчун.
– Призрак, – говорит другой.
– Мороженое, – говорит моя малышка Тамати, моя Рити с крысиной мордочкой, которая никогда не пробовала мороженого.
– Сарай, где стригут овец, – говорят сразу несколько малышей, чьи родители уехали на стрижку.
Я часто ошибаюсь в выборе слов. Мне нужно некоторое время, чтобы составить представление о новичке. Характеры пятилетних детей так же разнообразны, как сама природа, имя им легион. К тому же на моем пути множество препятствий, мешающих естественному рождению слова: подражание, настроение, замкнутость, гнетущий страх... Но после короткого знакомства я уже в силах преодолеть их, если меня не подводит собственное состояние – если я не перенапряжена. Тогда у меня в мозгу не иссякает поток слов-подписей и картин. Когда я не езжу в город, не снимаю замка с ворот и не читаю стихов, состояние обычно меня не подводит.
Я не знаю более легкого способа приобщения к чтению. Не нужно принуждать. Не нужно учить. Не нужно ничего выписывать на доску, готовить таблицы, тратить силы и разбивать малышей на маленькие группы, чтобы заставить их внимательно слушать объяснения. Они сами учат и сами учатся, и при этом неизбежно завязываются личные отношения. Мне остается только позаботиться, чтобы большие карточки и длинный черный карандаш лежали под рукой и чтобы все чувствовали себя в классе свободно и непринужденно.
После утреннего периода активной работы наступает «период усвоения», как я его называю, когда малыши возвращают мне карточки со словами и я еще раз просматриваю их, пока не начинается игровой час. Карточки со словами, которые малыши запомнили, я сохраняю, остальные уничтожаю. Забытые слова вряд ли так уж важны для них. Только слова-подписи, которые действительно имеют для малышей большое значение, удостаиваются чести остаться на карточках.
Правда, из-за этого по классу разбросаны карточки с такими недопустимыми словами, как «нож мясника» и им подобные, не говоря уже о словах «призрак», «пауки», «старая мама» и «небо». Но мне нечего терять. Когти Вины ни на минуту не перестают терзать мое горло, когда я занимаюсь ключевым словарем, и все-таки я знаю: как женщина я раба, но как учитель я свободна.
Я могу сделать две вещи, когда на меня набрасываются палачи-воспоминания. Взять «Воспитание с помощью искусства» и утонуть в размышлениях или дождаться колокольного звона и пойти в маленькую церквушку на кладбище. Кладбище не то место, где мне приятно бывать, так как я знала многих его обитателей. Но я иду на кладбище, потому что иногда, чтобы изгнать воспоминания, если только их можно изгнать, лучше всего взглянуть им в лицо и не отводить глаз, пока они не отступятся.
Я возвращаюсь в одиночестве и смотрю на горы. На снежные вершины гор. На синие тени в ущельях, такие синие, что кажется, будто это полоски неба. Потом я бросаю взгляд на дамбу – на тополя. Они совсем другого цвета, но тени у них тоже синие. На обочине дороги синеют маргаритки, они так красивы, что вполне могли бы расти в саду! Во всяком случае, в моем саду. Как самоотверженно они радуются жизни. Эти капельки осеннего неба, упавшие на землю. А дома, за воротами, меня встречают восьмифутовые стрелки дельфиниумов, не зря зацветших во второй раз. В заметках садовода, опубликованных в газете, сказано, что уже пора сеять дельфиниумы. Ну что ж, мы вполне готовы.
Но я не вижу всей этой голубизны. Я поглощена созерцанием благодатных образов, воскресших в моем мозгу стараниями проповедника. Образов возвышенных и таких непритязательных. Нерасторжимость цепи жизни, непреложность смирения. Какое надежное укрытие от минутных соблазнов! Нескудеющий источник, из которого всегда может напиться жаждущее сердце.
Вики совсем крошка, но плакса Хиневака, ее младшая сестренка, еще меньше. Наверное, это самая крошечная из четырехлетних крох, которые когда-нибудь осмеливались прийти в школу на год раньше, чем нужно. Какими словами описать, что я чувствую, когда они, босые и нечесаные, входят в ворота, держась за руки, и вся коротенькая жизнь одной вложена в маленькую руку другой! Доверие крохи из крох к другой крохе – вот что пронзает мое сердце. Хиневака знает, что может положиться на головку и ручонку малышки Вики, – вот что потрясает меня так сильно, что с девяти утра до трех часов дня я полностью забываю о себе и о всех своих горестях.
Когда к нам входит сестра в белом халате, я беру аккорд, означающий «Внимание!», на случай, если она захочет сказать детям несколько слов. Но хотя в классе тут же наступает тишина, потому что малыши привыкли смолкать, когда раздаются эти звуки, в кладовке, позади меня, слышатся какие-то голоса и шорохи. Я с удивлением оборачиваюсь и замечаю Вики, которая держит за руку свою маленькую сестренку.
– Вики, – обращаюсь я к ней, – разве ты не знаешь, что, когда пианино говорит «Внимание!», нужно подойти поближе и встать так, чтобы меня видеть?
Вики немедленно выпускает малюсенькую ручку, бросает Хиневаку и встает так, чтобы меня видеть. А крохотная малышка замирает на месте, и я оставляю ее в покое, тем более что она не спускает глаз с Вики и, значит, урок не проходит для нее зря.
Я снова оборачиваюсь к сестре.
– Вы хотите что-нибудь сказать? – спрашиваю я.
И вдруг – торопливое топотание, пронзительный; вопль, и я вижу, как Хиневака, спотыкаясь, бежит от кладовки к двери, мимо сестры, и кричит, будто за ней гонится сама смерть.
В ту же минуту я все понимаю. Хиневаке с рождения лечат ноги. Я догоняю ее, хватаю на руки и хожу взад и вперед, баюкая ее, пока не стихают пронзительные вопли, я баюкаю ее и проклинаю свое тупоумие: как я могла прогнать Вики из кладовки и не подумать, что Хиневаку нельзя оставлять одну в такую тяжкую минуту!
– Сестра не тронет тебя, – уговариваю я Хиневаку, к сожалению, так громко, что сестра слышит меня. – Это из-за лечения, ей несколько лет лечат ноги, – говорю я сестре. – Вы тут ни при чем. Другие дети нисколько вас не боятся.
– Конечно, – задумчиво отвечает сестра. – Это из-за лечения.
Вики стоит рядом, ее карие глаза устремлены вверх, на Хиневаку: она рада, что я взяла ее сестру на руки. Такая маленькая девочка в состоянии понять нечто столь огромное. Лучше меня. Но придет день, и я тоже научусь понимать Хиневаку. Я уже знаю, какие слова войдут в ее ключевой словарь. Завтра утром я дам ей слово «сестра», а на следующий день – «ноги». И мы вскроем этот ужасный нарыв страха там, под сводом черепа, мы вскроем его скальпелем, который называется «ключевой словарь».
Я стою, согнувшись в три погибели над тазом, с испачканными по локоть руками и отделяю мягкие куски глины от засохших, как вдруг замечаю рядом два огромных ботинка. Это ботинки мужчины, и я некоторое время разглядываю их. Вряд ли они принадлежат мистеру Риердону, и непохоже, что это ботинки Рыжика или двух других наших учителей. Я не знаю, чьи это ботинки, и поэтому продолжаю возиться с глиной.
Но малышей это не устраивает.
– Чужой, чужой! – кричат со всех сторон. – Мисс Воттот, посмотрите! Посмотрите вверх своей головой!
Мне ничего не остается, как поднимать голову все выше и выше. Нелегкое путешествие. Сначала вдоль двух длинных ног до жилета. Потом, наверное, придется сесть на корточки и для равновесия упереться одной рукой в пол, чтобы добраться до шеи, потом упасть на спину прямо на столпившихся детей, чтобы увидеть лицо. Сколько пар глаз наблюдает за каждой моей встречей с мистером Аберкромби!
