Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд

Снова зазвучал голос над склонами, пробежал по ним, вернулся: хо! И теперь говорят уже скалы: хо! Трижды.

Этот вот бьет кнутом здесь, тот бьет кнутом на другом конце пастбища, и: хо!.. И теперь стены шале, опять скалы, небо: хо!.. Хо!.. Словно они все хотели друг другу помочь, и вот уже видно, что животные потихоньку идут друг к дружке, приближаются все вместе, как всегда.

Каждодневная жизнь. Домашние дела, ничего более. Вещи, вновь обретенные там, где их оставили, их отыскали и продолжили заниматься ими, словно так и должно продолжаться всегда.

Они ничего не видели. Не видели ничего, что на них надвигалось, несмотря на предупреждения. 36°, 37°, 38° на вершинах над снегами и льдами. Они все еще ходят под белым небом, даже не удивляясь тому, какое оно сегодня, довольные собой, ни о чем другом и не помышляя. Время от времени вытирают тыльной стороной руки лоб. Ничего другого не происходит. Стряхивают пот с рук. Время от времени они вынуждены останавливаться, им не хватает дыхания, но они не хотят ничего понимать. Можно было б понять, если б было желание, но они хотят понимать лишь то, что снова хозяева у себя дома. Они хотят понимать лишь то, что они снова хозяева вещей, которыми обладали до этого и которые вновь принадлежат им. Свое дело они знали прекрасно! Одни доили, другие, собирая навоз, толкали тележки. Полдень. Они попытались перекусить, растянулись в тени. Легли на живот, распластались, как только могли, но это не помогало, не помогало уже ничего, всякая помощь иссякла, выветрилась. 40°, 41° в такой-то час, что же будет дальше? Но они себя об этом не спрашивали, хотя временами вверху будто слышались взрывы, будто валили деревья, набив порохом сучковатые стволы с ушедшими в землю корнями. На ледниках 40° и больше, но мы-то дома. Так они думают, ничего не говоря вслух. Так думает каждый из них и все они вместе.

Мычит корова, тянет шею, высовывает язык. Ложится на бок, отводя голову в сторону, рогом мешая грязь лужи.

Четыре часа пополудни, пять часов…

Такое невозможно было себе представить. А следовало бы.

Горные склоны по бокам пастбищ задвигались как двигается шкура у лошади, которой досаждают мухи. Над склоном висел ледник, низ его был похож на застывший водопад, и вот, кажется, тот начал обваливаться.

Неподвижные прямые трещины, изогнувшись, словно дуга под коленом, сложились посередине.

Словно выстрелили одновременно сотни артиллерийских орудий.

Поднялся вихрь, налетел шквал, схвативший людей и животных, поваливший их всех вперемешку, сбивший крышу с шале.

29

Все умолкло, настала мертвая тишина и внизу, и вверху, с двух сторон и в промежутке меж ними.

Какое-то время они еще шевелились там, внутри, потом перестали, замерли. Какое-то время кричали, потом умолкли. Во всех концах огромного мира — люди, жившие в его противоположной стороне, бесконечно далекие и те, кто был совсем рядом, — звали, молили, — белокожие, краснокожие, чернокожие, желтокожие — они долго шли, крича, они падали на колени перед видимыми и невидимыми богами — нарисованными или выточенными из камня, из дерева, обретающимися внутри или снаружи, — люди молили их, проклинали, танцевали, кружили, играли для них на музыкальных инструментах — на там-таме, на барабанах и однострунной скрипке, на медной трубе или роге, перебирая струны на арфе, — играли музыку, молились, танцевали…

Словно прошел по земле пастушок, сделал привал, развел костер.

Пастушок развел костер, потом, сунув руки в карманы, ушел.

Вот серый круг, вот черный круг, вот круг цвета ржавчины — это бывшие города, — пастушок развел огонь, затем пошел прочь, посвистывая.

Нигде ни души. Разве что, может быть, — в изножье изгороди, рядом с местом, где был колодец, у ручьев или там, где прежде рос лес, среди его разбитых колонн, среди оставшихся стоять или клонящихся в разные стороны деревянных обломков — тела, — тела, если б кто-то приблизился.

Вот этот человек замер в такой-то позе (а, если б можно было всмотреться, то не один человек, а сотни); другие — в другой, лежат, простершись, плашмя или же сложились так, что ноги торчат выше головы, скрючившиеся или заваленные камнями, без ног, без рук, без голов, многие замерли возле окон, другие — упершись лицом в стену, руки повисли.

Сотни и сотни сотен, невероятное число без движения; лишь некоторых еще сводит последняя судорога. Пальцы сжимаются, скребут землю. Под распущенными женскими волосами — затылок, тело сложилось пополам, растрепанная голова уткнулась меж ляжек. Другая женщина сидит, отбросив волосы назад, опираясь о локти — она все видела, но лучше бы наоборот, лучше бы она не смотрела. А вон тот человек, дальше, долгое время не двигался, внезапно он побежал, упал на колени, встал, снова упал…

Летчик садится в кабину.

Проснувшись после долгого сна без видений, словно восстав после странного небытия, после первой смерти, он приходит в себя на походной кровати.

Он ощупал себя — цел, он под металлическим навесом в ангаре, — ангар тоже цел. Он заводит двигатель.

Он различает внизу небольшую баржу, спускающуюся по воде, что осталась от речки, никто баржей не управляет, рядом плывут трупы лошадей: сначала лошади волокли баржу, теперь та волочет лошадей. Баржа пристала к песчаной отмели. Встала поперек русла, покачивается из стороны в сторону, времени у нее много. Спешить некуда. Баржа склоняется набок, встает попрямее, снова клонится набок. Сверху она совсем маленькая, она все еще куда-то движется. У нее есть время. «А у меня? У меня есть?» Шумит мотор, и среди этого шума: время, но для чего? Набирая высоту: на что это время? Что в это время делать? И все же он набирает скорость, поднимаясь выше, выше, куда-то еще, — впереди густая поволока тумана, которую нужно преодолеть, — туда, где больше нет никакого времени, будто желая из времени вырваться. Тысяча метров, две тысячи, три тысячи метров, и вот человек в летающей машине сгорел. Вновь появившееся в небе солнце было, словно раскаленное железо. Напрасно человек в летающей машине, совершая резкие виражи, постоянно менял направление, каждой клеткой обожженного тела он чувствовал невыносимую боль, словно к нему в самом деле прикасалось пламенеющее железо. Куда бы и как бы он ни поворачивал, боль следовала за ним, проникала все глубже.

Он был вынужден сбавить высоту. Изгнанный сверху, он спускается, погружается в белую муть. Раздевшись, сбросив шлем и кожаную одежду, оставшись почти в белье, на скорости пытаясь нагнать иллюзию свежести, брызгая маслом, он начал спускаться все ниже. И снова пустыня и тишь. Он один издает шум, это его удивляет и злит. Он ищет ответ, ищет внизу хоть какие-то очертания, схожие с собственными. Нигде он не различает жизни, кроме своей, ему кажется, что и его самого больше не существует. Он в гневе осматривает все внизу. Вот она, неисправность. Он спускается еще ниже в поисках чего-то, схожего с ним. Еще ниже, ничего не видно, все словно в дымке, в пыли, и вот уже бесконечные просторы озера. Оно демонстрирует ему водную пустошь, гладкую, неподвижную, словно лист металла, совершенно спокойную и замершую, оголенную, без каких-либо отражений, изображений, ответов. Сомкнутую, немую, безразличную, которая ничего не знает, ничего не видит, не слышит.

Он бросает штурвал. Он — словно орел, подстреленный на лету. Самолет падает всем своим весом, обрушивается, будто в колодец, показавшийся в толще воды.

Вода на мгновение взмывает вокруг него ввысь и сразу же опадает.

30

Покидая большую долину, никто и не думал взглянуть на долину другую, она была гораздо меньших размеров и располагалась по соседству, в стороне за ущельем; все шли прямо вдоль одинокого отрога, представлявшего собой словно настил, помост для выхода из большой долины. Тем не менее, в той стороне, скрытая от всех взоров, стояла маленькая деревушка. Вела туда лишь кривая тропинка. По ней поднимались, неся флягу, на спине — холщовую сумку, по дороге снимая куртку, расстегивая воротник, засучив рукава рубахи. В начале дороги был жуткий каменистый склон на солнцепеке. Внизу склона построили (недавно) большой битумный завод. Надо было идти мимо заставлявшей вертеться турбины огромной и черной трубы диаметром метра два и высотой человек с десять, — вы поднимались, она опускалась, — издалека она смотрелась как огромная черная линия, и вначале было не понятно, что это, ничего подобного в природе не существует.