Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона
Я взялся за перо очень рано, чтобы убежать от бессмыслицы и бесполезности, от чепухи и ерунды, от бедности, от рабства, от плохого здоровья, от отчаяния, от безумия — от всякой дряни, которая липнет со всех сторон. Я достаточно ловко научился скрывать собственное безумие и, насколько мне известно, никому вреда не причинил — и на том спасибо. Мне глубоко противно насилие в любых формах, но вы бы посмотрели, какой я вояка в душе и на что замахиваюсь — на самого себя, на демона, что сидит во мне, на бога, на род людской, на мир, на время, на боль, на неразбериху, на поношение и на смерть. Я хочу того, чего хочу, когда хочу этого, и даже если это кажется чем-то другим — это всегда ответ, тот единственный ответ, который мне положено знать сейчас, а не завтра, когда ответ наверняка будет другим. Довольно каждому дню своей заботы. Я плохо распорядился своей жизнью, зато в руках у меня был отменный материал.
Может случиться, что совершенно непреднамеренно я стану делать из себя как бы героя этой книги; в этом случае не дайте себя одурачить. Я еще недостаточно умен, чтобы не задурить голову самому себе. Так проследите, чтобы я не дурачил вас тоже. Я — тот ковыляющий пешеход, мимо которого вы проходили миллион раз, расстраиваясь от одного его вида, как и сам я проходил мимо вас миллион раз и тоже был не в восторге от нашей внешности, хотя друг другу мы никто и, кроме безразличия, никаких чувств в отношении друг друга испытывать не должны бы. То и дело на моем пути возникали с дурацким видом то вы сами, то ваши брат или сестра, то ваши мать или отец, ваши сын или дочь. Когда же вы сами на кого-то наталкивались, то им был я. Я человек известный, это верно, но не в том смысле, в каком вы можете заподозрить. Я такая же известность, как и вы, — я известен самому себе и еще Свидетелю, иначе и точнее говоря — Богу; я, во всяком случае, предпочитаю называть его этим словом. Если никто или ничто не надзирает за нами, то зачем все эти распахнутые глаза? Уж конечно, каждый сам себе свидетель. Нам не дает покоя эта чертова пьеса, называемая жизнью, дьявольски мудреная и тягостная порой сверх всяческих сил. Отсюда — искусство, с которым я связал свою жизнь и с которым, надеюсь, ее кончу, хотя обстоятельства не обнадеживают, потому что никто не оставляет жизнь, как продуманную мысль, после чего можно думать дальше. Как писатель я, может быть, и не умру, зато наверняка умрет Сароян. Я думал о смерти всю мою жизнь — скорее всего, потому, что мой отец умер, когда мне не было и трех лет. Мне не нравилось думать о смерти. И сейчас не нравится, хотя сейчас я на целых пятнадцать лет старше отца в год его смерти. Он умер в 1911 году в Сан-Хосе, Калифорния, за тридевять земель от своей армянской родины — города Битлиса. Ему было тридцать семь лет.
Всегда интересно, что говорит человек перед смертью. Отец сказал: «Такуи, не обижай ребят». Когда мне было девять или десять лет, я спросил у матери, что говорил отец перед смертью, и она сказала мне его последние слова. Я тогда же решил, что он нашел хорошие слова, и подумал, что он, конечно, был славным парнем.
Виноград
Согласно семейному преданию, я родился в бурьяне, среди битого стекла, в знойную августовскую ночь, под треньканье колокола на товарняке Южной Тихоокеанской, пролегавшей сразу за Эйч-стрит во Фресно, Калифорния.
Отец был на винограднике в Сэнгере, в двенадцати милях к западу, где пытался слепить в единое целое проповедника без паствы и поэта без читателей.
Мать не находила себе места в нашей темной развалюхе, потому что теперь в нашей семье стало одним больше, а всего четверо: две дочки, родившиеся в Битлисе в 1899-м и 1907-м, сын, родившийся в 1905-м в Эрзеруме, и теперь еще один сын. 1908 года рождения, то есть я.
Вы про такое уже читали не раз. Ну, родился. Ну и что? Что, я первый? Кого это волнует? Переходи к делу. Так это и есть дело, это по меньшей мере начало всех дел, и в то же время это всегда при тебе: раз ты родился, то родился раз и навсегда и родился таким, каким уродился.
Я был последним ребенком, хотя никто не мог поручиться, что за мной не последуют другие, и никто не мог знать, что меньше чем через три года отец сменит свои башмаки на похоронные тапочки. Итак, Фресно, городок на железной дороге, ничего общего с Бостоном, Нью-Йорком, Чарлстоном, Новым Орлеаном, Чикаго, Денвером или Сан-Франциско. Богом забытое место, население — одиннадцать тысяч человек, с запада на восток улицы перебирают почти все буквы алфавита, а улицы с юга на север имеют названия: Сан-Бенито, Санта-Ктара, Вентура, Моно, Марипоза, Каливерас, Дивизадеро, Тупаре и так далее — испанские, мексиканские, индейские названия. И врассыпную по всему городу жили армяне из Битлиса, Вана, Муша, Харпута, Эрзерума, Трапезунда и Диарбикира. «Фресно» по-испански — «ясень», но я про это узнал много позже, а как выглядит ясень, не знаю до сих пор. Неизвестно, что означает «Калифорния», неизвестно, каким образом это слово закрепилось за огромной территорией на Тихоокеанском побережье. Год 1908-й шел за 1907-м и предшествовал 1909-му. 31 августа было последним днем восьмого месяца в году. Случайные цифры, случайные места, но я уже был, я прибыл, и было непонятно, какой в этом смысл.
Моя бабка по матери, Люси Гарогланьян, вдова Минаса Сарояна, жила с нами, втайне порицая брак своей дочери с пресвитерианским проповедником, сочиняющим стихи. Любая мать считает, что ее дочь заслуживает мужа рангом повыше. Кому интересно иметь зятя, который только озадаченно взирает на дела человеческие и не способен уразуметь и сделать простейшие вещи? Что ни говорите, живем мы в Америке, а человек и не думает изобретать автомобили, покупать и продавать лошадей, лгать, обманывать и вообще любым другим способом выказывать естественное стремление добиться успеха. Мужем своей дочери Такуи — ей тогда не было и двадцати пяти — Люси Гарогланьян, которой в ту пору не было сорока, хотела видеть человека состоятельного, этакого проходимца старого покроя, с симпатичным проходимцем-папой в придачу, но теперь об этом не приходилось и мечтать: вот они, уже четверо — две девчонки и два парня. Что их ждет? Бедность?
Бабка по отцу, Рипсимэ, в дом не допускалась, виноватая, надо полагать, в том, что была матерью человека, не сумевшего разбогатеть. И вдова Петроса Сарояна. Рипсимэ Тер-Ованесян, ожидала новостей у себя дома, неподалеку от нас.
Хотя Минас и Петрос оба были Сарояны, родственниками они не были: Петрос стал Сарояном по отчиму. Фамилии его отца я не знаю, но наверняка она не была Сароян, и вот вам первая же проблема: как я буду называться?
Если по правилам, то моя фамилия должна быть та же, что у прадеда по отцовской линии. Особой важности во всем этом нет, и ничем не хуже Сарояна Григорьян, Авакьян, Овсепян, Мурадян и тому подобные. Главное, есть мальчик, у которого отец Сароян и мать Сароян. Мать сказала:
— Козетт, Зейбл, Генри — интересно, какое имечко он придумает для этого?
На следующий день «он» приехал из Сэнгера на велосипеде и придумал «этому» имечко Уильям — в честь своего друга доктора Уильяма Стоунхилла из Нью-Йорка, тоже пресвитерианского проповедника, за три месяца до этих событий скончавшегося. Имя, место и дату рождения он записал в домашней Библии, и в свой срок я прочитал эти записи на английском, подучился и прочел то же на армянском. Словом, дело было сделано: Уильям Сароян и так далее, и прочее, и яви, господи, ему свою милость, и все в этом роде. Потом он сел на велосипед и укатил обратно в Сэнгер, на виноградник своих кузенов Мурадянов, ребят его тетки по материнской линии, где в горячую пору набивал руку на сборе винограда. Хочу думать, он научился его собирать и, надеюсь, не забывал время от времени положить в рот ягоду-другую.
Потому что лучшее, что было в наших краях, — это виноград: виноградники, виноградные лозы, виноградные листья и гроздья винограда. Если я что и ценю в жизни, так это виноград.
В 1944 году в Лондоне я выкладывал за гроздь винограда полновесный британский фунт. Я ел виноград и вспоминал Фресно, давно истлевшего в могиле отца, мать, наконец-то обживавшую свой новенький дом в Сан-Франциско. В те дни британский фунт шел примерно за пять долларов и виноград в Лондоне был только из оранжерей. Я купил в подарок для Шоу[1] гроздь мускатного винограда, гроздь ривьерского, желтую дыню, еще фруктов и овощей, но Шоу был действительно оригинал, когда начинал выламываться, и корзину фруктов и овощей истолковал на свой лад. Он увидел случай блеснуть очередной остротой, если вам угодно считать остротой вредные речи старикашки.
— Почему все в Америке считают, что я недоедаю? Мне всего хватает. Я не могу съедать больше, чем мне нужно. Придется все это отдать соседям. Мне это ни к чему. — (А почему не посидеть минутку молча, почему не сдержаться, пока я не уйду, а потом взять мускатную гроздь, отколупнуть виноградинку, положить ее в свой многословный рот и съесть ее, сбросив маску великого оригинала? Ведь это истина, что вам нужен виноград, нужен, как ничто другое на свете.)
