Уильям Сароян - Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона
Все это подсказывала ему не память, а чувство.
— Итака, моя Итака!
Солдат пошел дальше.
— Вот и парк перед зданием суда. Городская тюрьма: из окон ее выглядывают арестанты. А вот и двое жителей Итаки, которые кидают подковы.
Солдат медленно подошел к ним и прислонился к ограде.
Гомер Маколей и Томас Спенглер молча метали подковы, даже не считая очков. Было уже темно, но они продолжали игру. Заметив прислонившегося к ограде солдата, Гомер вздрогнул. Ему показалось, что он его знает. Гомер подошел к солдату и заглянул ему в лицо.
— Простите, что я на вас так пристально гляжу, — сказал он. — Мне показалось, что я вас знаю.
— Ничего, — сказал солдат.
— Может, вы хотите поиграть? — спросил Гомер. — Я вам с удовольствием уступлю свое место. Правда, уже темнеет.
— Да нет, спасибо, — сказал солдат. — Продолжайте, а я погляжу.
— Кажется, мы с вами не встречались, — сказал Гомер. — Вы здешний?
— Да, — сказал солдат. — Я вернулся домой навсегда.
— Вам больше не придется воевать?
— Нет, — сказал солдат, — меня отпустили совсем. Я сошел с поезда часа два назад. Гулял по городу, снова все осматривал.
— А почему же вы не идете домой? — спросил Гомер. — Разве вы не хотите, чтобы родные поскорее узнали о вашем приезде?
— Да, пойду домой. Конечно, хочу, чтобы моя семья узнала, что я приехал. Потихонечку пойду домой. Но сначала мне нужно было повидать все, что можно. Никак не мог наглядеться. Не верю, что я тут. Вот немножко пройдусь, а потом пойду домой.
Солдат медленно отошел от них, прихрамывая. Гомер Маколей задумчиво посмотрел ему вслед.
— Не понимаю, — сказал он Спенглеру, — но мне почему-то кажется, что я знаю этого человека. Мне неохота больше играть, мистер Спенглер.
И, помолчав, продолжал:
— Что же мне делать? Что я им скажу? Меня ждут дома. Наверняка уже ждут. Я ведь обещал к ужину вернуться. Как я войду в дом и погляжу им в глаза? Они сразу все поймут. Я не хочу им говорить, но я знаю, что они сразу все поймут.
Спенглер обнял Гомера.
— Обожди, — сказал он. — Не ходи домой. Давай посидим. Обожди немножко. Надо, чтобы прошло какое-то время.
Они тихонько посидели на скамейке в парке, не разговаривая. Через некоторое время Гомер спросил:
— Чего я жду?
— Чего ты ждешь? Чтобы часть его, которая умерла, умерла и в тебе. Та часть, которая только плоть. Она приходит и уходит. Это умирание причиняет боль, поэтому потерпи. Когда боль умрет, станет легче. Легче и лучше. На это нужно время, хотя всю жизнь, снова и снова, боль будет возвращаться. Но с каждым ее новым исчезновением ты будешь все ближе и ближе к тому прекрасному, что живет в каждом из нас. Потерпи, и ты пойдешь домой с душой, которая освободилась от смерти. Дай смерти уйти. Я посижу с тобой, пока она тебя не покинет.
— Хорошо, — сказал Гомер.
Управляющий телеграфной конторой и рассыльный сидели в парке возле суда города Итаки и ждали.
Звуки арфы в доме Маколеев излечивали всякую боль. Лицо той, которая перебирала струны, сияло нежностью и силой; девушка, сидевшая у рояля, была и серьезна, и простодушна, а та, которая пела, полна сердечности и терпенья. Маленький мальчик слушал их самозабвенно и доверчиво. Юноша, сидевший на ступеньках крыльца, — солдат, приехавший в город, которого никогда не видели в доме, куда он никогда не входил, в семью, которой не знал, — мог быть просто случайным прохожим. И все-таки дом этот был домом, где он вырос, Итака — его родиной, а семья, которая здесь жила. — его семьей.
Вдруг Улисс Маколей подошел к открытой двери и стал на что-то показывать. Бесс решила поглядеть, в чем дело?
— Мама, у нас на ступеньках кто-то сидит, — сказала она.
— Ну что ж, пригласи человека войти — кто бы он ни был. Чего тебе бояться?
Бесс Маколей вышла на крыльцо.
— Войдите, прошу вас, — сказала она солдату. — Мама просит вас войти.
Солдат не спеша повернул голову и взглянул на девушку. Он тихонько сказал:
— Бесс, посиди со мной. Посиди со мной, пока я не успокоюсь и смогу войти. У меня дрожат ноги, и, если я сейчас встану, я упаду. Сядь со мной рядом, Бесс.
Девушка села на ступеньку рядом с солдатом.
— Откуда вы знаете, как меня зовут? — еле слышно спросила она. — Кто вы?
— Не знаю, — сказал солдат. — Но я знаю, кто ты и кто твоя мать и твои братья. Сядь ко мне поближе, Бесс, пока я не успокоюсь.
— А вы знаете моего брата Маркуса? — спросила Бесс.
— Да, — сказал солдат. — Твой брат дал мне жизнь… родину… семью. Да, я его знаю, ведь он и мой брат тоже.
— Где Маркус? — спросила Бесс. — Почему он не приехал с вами домой?
Солдат протянул девушке кольцо, которое дал ему Маркус.
— Бесс, твой брат Маркус послал тебе это кольцо.
Бесс Маколей, помолчав, глухо спросила:
— Маркус умер?
— Нет, — сказал солдат. — Поверь мне, нет.
Он поцеловал девушку в губы.
— Он не умер.
По улице к дому шел Гомер Маколей. Бесс выбежала к нему навстречу.
— Гомер! — крикнула она ему. — Он от Маркуса. Они были друзьями. Он сидит у нас на ступеньках.
И, повернувшись, вбежала в дом.
Гомер Маколей спросил у Тоби Джорджа:
— Вы Тоби? Мне казалось, что я вас знаю, когда мы встретились в парке.
Через минуту он сказал:
— Телеграмма пришла сегодня после обеда. Она у меня в кармане. Что нам делать?
— Разорви ее, — сказал солдат. — И выброси. Там написана неправда, разорви ее.
Гомер вынул телеграмму из кармана и поспешно ее разорвал. Обрывки он спрятал обратно в карман — на вечную память.
— Помоги мне, пожалуйста, встать, — сказал солдат. — И пойдем в дом.
Гомер Маколей наклонился к Тоби Джорджу — к сироте, который наконец-то нашел свой дом; солдат оперся о его плечи и медленно поднялся на ноги.
И тогда Гомер сказал громко, но уже без печали:
— Мама! Бесс! Мэри! Сыграйте-ка нам что-нибудь! Ведь солдат вернулся домой. Скажите ему — добро пожаловать!
Заиграла музыка.
— Дай мне здесь немножко постоять, — попросил солдат.
Гомер Маколей и Тоби Джордж, улыбаясь, слушали музыку. У солдата сладко ныло сердце, а в душе рассыльного родилось какое-то новое чувство покоя.
Мэри Арена запела, а из дому вышел Улисс Маколей и взял солдата за руку. Когда песня кончилась, миссис Маколей, Бесс и Мэри подошли к отворенной двери. Мать смотрела на своих сыновей. Их было только двое, и они стояли рядом с незнакомцем, знавшим того ее сына, который был уже мертв. Она улыбнулась солдату. Она улыбнулась ему — ведь он сам теперь стал ей сыном. Она улыбнулась так, словно это был Маркус. И солдат, взяв за руки своих братьев, шагнул к двери, к свету, к теплу родного очага.
Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Here Comes, There Goes, You Know Who
Из автобиографии
© Перевод В. Харитонова
Свидетель
— Ты со всеми в разладе, — сказал один враль, — с самим собой, с семьей, с приятелем, со страной, с миром, со временем и с культурой.
Я в согласии с богом, хотя не верю россказням о нем и признаю только бога непостижимого, недосягаемого, вездесущего и ко всему безразличного.
Я невероятно мудр и чудовищно невежествен. Вдобавок я глуп как бревно.
У меня омерзительные манеры, а если копнуть глубже — там тоже мерзость.
Я сую нос всюду и поэтому по существу ни во что не вникаю.
Я отчаянно стараюсь быть честным и каждый день убеждаюсь, что напрасно было стараться.
Когда я стараюсь понять, зачем я живу, какое назначение у моей жизни, я либо сбиваюсь на легкомысленный и глумливый тон, либо гляжу в глаза суровой правде, которая недалека от жалкого отчаяния.
Назначение моей жизни в том, чтобы подольше оттянуть смерть.
Это легкомысленное заключение.
Никакого назначения у моей жизни нет и быть не может. Это суровая правда.
Не впадая в эти крайности, я бреду по жизни, не ведая толком, куда иду и зачем. Утешить мне себя особенно нечем, а других утешений, кроме себя самого, мне не дано, разве что улицы, облака, солнце, лица и голоса детей и стариков — вообще лики красоты, невинности, истины и одиночества.
Среди современников я не вижу равного себе — и в то же время сознаю, что я ничтожество, козыряю своим ничтожеством либо скромно помалкиваю, радуясь, что хоть как-то еще живу.
Я неприятен себе и имею для этого все основания. Неприятностью было уже то, что я родился, и я начал это понимать с пеленок. Чего-то мне не хватало. Чего-то я хотел еще. Может статься, мои пятьдесят пять дилетантски прожитых лет и были погоней за этим «еще». Как бы то ни было, я всегда торопился.
Мне всегда казалось, что времени мне отпущено в обрез. Я поражен, что его оказалось столько, сколько оказалось. Многие мои друзья умерли. Иногда я по ним скучаю, иногда завидую им. У меня нет врагов, но я-то знаю, что это может означать и то, что друзей у меня тоже нет. Откровенно говоря, я бы и не знал, кого мне ненавидеть, если бы предполагалось ненавидеть кого-то еще, кроме самого себя. А вообще я, скорее, люблю себя, и, возможно, потому, что пока не встретил никого, кто был бы хоть вполовину такой правильный человек, как я. И это при том, что я не имею ни малейшего представления, кто же я есть. Производное от Арменака Сарояна женатого на Такуи Сароян? Если это так, то кто бы он ни был, и кто бы ни была она, и кто бы ни были они оба, они — то есть он и она — без постели, ясное дело, не обошлись, уж так заведено.
