Жорис-Карл Гюисманс - В пути
Дорогой он расспрашивал об общине траппистов, но крестьянин не знал про нее ничего.
— Я, видите ли, часто езжу туда, но не вхожу внутрь. Гележка останавливается у ворот, и мне, понимаете, нечего вам рассказать…
Уже час проехали они по дорогам. Крестьянин кнутом послал приветствие дорожному рабочему и заговорил с Дюрталем:
— Говорят, черви пожирают им живот.
— Почему так?
— Они лежебоки. Вечно прохлаждаются — летом валяются на животе.
И замолчал.
Дюрталь не думал ни о чем. Переваривал завтрак, курил, оглушенный тряской экипажа.
Прошел еще час. Они въехали в густой лес.
— Мы подъезжаем?
— О, еще нет!
— Монастырь виден издали?
— Ничуть! Его не увидишь, он скрыт в долине, в конце этой аллеи, — ответил парень, махнув на уходившую в лес дорогу, к которой они приближались. — Смотрите, идет туда человек, — показал он на человека с наружностью бродяги, который пересекал большими шагами просеку.
И сообщил Дюрталю, что у траппистов всякий нищий вправе напитаться и даже переночевать в комнате, рядом с каморкой брата привратника, ему дают обычную трапезу братии, но не пускают в самый монастырь.
Дюрталь спросил: какого мнения о монахах окрестные деревни, но молодой человек, очевидно, боясь ответить невпопад, сказал:
— О них ничего не говорят.
Дюрталь уже начал уставать, когда на повороте аллеи он наконец увидел внизу кучу строений.
— А вот и Траппа! И парень натянул вожжи, готовясь к спуску.
Экипаж катился с высоты и Дюрталь над крышами мог разглядеть большой сад, леса, и перед ними грозный крест с пригвожденным страдающим Христом.
Вскоре видение исчезло, экипаж опять углубился в лес, крутясь по извилинам дороги, на которой листва заслоняла монастырь.
Долгими объездами добрались они наконец до перекрестка, за которым высилась стена, прорезанная широкой дверью. Тележка остановилась.
— Теперь звоните, — крестьянин указал Дюрталю на спускавшуюся вдоль стены железную цепь и прибавил:
— Приезжать завтра за вами?
— Нет.
— Так вы остаетесь?
Ошеломленный юноша взглянул на него, повернул лошадь и обратно поехал вверх по косогору.
С саквояжем у ног, уничтоженный, стоял Дюрталь перед дверями. Сердце билось резкими ударами; испарилась вся уверенность, вся бодрость. Что ожидает там, внутри?
И стремительно пронеслась пред ним страшная картина траппистской жизни: скудное питание тела, изнеможденного бессонницей, часами распростертого на плитах пола; душа трепещущая, придавленная тяжким гнетом, руководимая с военной строгостью, обнажаемая, выворачиваемая вплоть до мельчайшего изгиба. И над разбитой жизнью, словно обломок, выброшенный к этим суровым берегам, парит безмолвие темницы, зловещее молчание могил!
— Боже, Боже! Сжалься надо мной, — произнес он, — вытирая лоб. — И невольно оглянулся, как бы ища помощи. Кругом были безлюдные дороги, пустынные леса. Ни звука не доносилось ни с полей, ни из монастыря.
— Однако надо звонить. — Его ноги подкашивались, когда он потянул цепь. Звон колокола раздался за стеной, тяжелый, ржавый, ворчливый.
— К чему так падать духом, не будь смешным, — пробормотал он, услышав шлепанье деревянных башмаков за дверью.
Открылась дверь, и на него вопросительно смотрел престарелый монах в шерстяной темной рясе капуцина.
— Я богомолец и хотел бы видеть отца Этьена. Монах поклонился, поднял саквояж и знаком пригласил Дюрталя следовать за собой.
Сгорбившись, пошел он мелкими шагами через виноградник. Они достигли ограды и направились к обширному зданию, похожему на разрушающийся замок и окаймленному двумя крыльями, выходившими на двор.
Брат проник в правое крыло, примыкавшее к ограде. Дюрталь вошел за ним в коридор, по бокам которого виднелись выкрашенные серой краской двери. На одной из них прочел надпись: «Аудитория».
Траппист остановился, поднял деревянную задвижку и ввел Дюрталя в комнату. Через несколько минут послышались повторные зовы колокола.
Сев, Дюрталь осмотрелся. Внутренние ставни закрывали окно наполовину, и в покое царил глубокий сумрак. Посредине стоял обеденный стол, покрытый старой ковровой скатертью. В одном из углов аналой, над которым висела картина, изображающая святого Антония Падуан-ского, баюкающего на руках Младенца Иисуса. На другой стене — большая икона Спасителя. Два вольтеровских кресла и четыре стула довершали убранство комнаты.
Дюрталь извлек из бумажника рекомендательное письмо, предназначенное отцу гостиннику, и подумал: «Как-то примет он меня? Этот хотя говорит. Впрочем, увидим», — оборвал он свои мысли, услыхав шаги.
Показался белый монах в черном наплечнике, концы которого спускались по плечам и груди. Он был молод и улыбался.
Прочитав письмо, изумленно взял Дюрталя за руку и молча повел двором до левого крыла. Здесь толкнул дверь и, омочив палец в кропильницу, поднес ее Дюрталю.
Они находились в церкви. Монах знаком указал ему преклонить колена на ступени перед алтарем и тихо помолился. Затем встал, медленно прошел к порогу, опять предложил Дюрталю освященной воды и, все так же держа его за руку и не раскрывая рта, привел в аудиторию, из которой они вышли.
Здесь осведомился о здоровье аббата Жеврезе, овладел саквояжем. Они поднялись по огромной разрушающейся лестнице на обширную площадку, в середине прорезанную широким окном и с боков окаймленную двумя дверями.
Открыв дверь направо, отец Этьен миновал просторный вестибюль, и вводя Дюрталя в комнату, которую напечатанная крупными литерами надпись вручала покровительству святого Бенедикта, произнес:
— Мне совестно, сударь, что я не могу предложить вам более удобного жилища.
— Но оно превосходно, — воскликнул Дюрталь, — что за очаровательный вид, — прибавил он, приблизившись к окну.
— У вас будет, по крайней мере, свежий воздух, — сказал, открыв окно, монах.
Внизу раскинулся загороженный плодовый сад, через который провел Дюрталя брат привратник. В нем преобладали яблони, низкие и неподвижные, посеребренные лишаями и вызолоченные мохом. За монастырскими стенами тянулись по склонам поля люцерны, перерезанные большой белой лентой дороги, которая исчезала на горизонте, оттененном зеленым кружевом листвы.
— Осмотритесь, сударь, — продолжал отец Этьен, — и откровенно скажите, чего вам не хватает в келье. Иначе мы оба пожалеем: вы, что не попросили нужного, а я, если замечу это слишком поздно, буду досадовать на свою оплошность.
Дюрталь наблюдал монаха, ободренный его свободным обхождением. Отец был молод, лет около тридцати. Живое, выразительное лицо, по щекам испещренное розовыми жилками, обрамлялось окладистой бородой, и вокруг бритой головы темнел венчик каштановых волос. Говорил он несколько скороговоркой, засунув руки за широкий кожаный пояс, стягивавший чресла.
— У меня неотложное дело, но я сейчас вернусь. Устраивайтесь поудобнее. Взгляните, если успеете, на правила, которым вы должны следовать у нас в монастыре… Они напечатаны на тех листках… Там на столе. Если угодно, мы побеседуем, когда вы с ними ознакомитесь.
И оставил Дюрталя одного.
Тот сейчас же занялся изучением комнаты. Очень высокая и очень узкая, она имела форму ружейного дула. Против двери было расположено окно.
В глубине, в углу, возле окна стояла небольшая железная кровать и круглый ореховый ночной столик. За кроватью у стены — аналой, обитый выцветшим репсом, увенчанный крестом и еловой ветвью. Дальше, все у этой же стены, белый деревянный стол, покрытый салфеткой, и на нем кувшин с водой, таз, стакан.
Напротив виднелся шкап, камин, в панно которого вставлено было распятие, и, наконец, стол рядом с окном, против кровати. Три плетеных стула дополняли меблировку кельи.
— Мне ни в коем случае не хватит воды для умыванья, — подумал он, — прикинув крошечный кувшин вместимостью не больше пивной кружки. Отец Этьен так внимателен, что у него можно попросить более внушительный паек.
Разгрузил саквояж, разделся, сменил крахмальную рубашку на фланелевую, расставил на умывальном столике свои туалетные принадлежности, спрятал в шкап белье. Сев, окинул келью взглядом, нашел ее довольно удобной, а главное, весьма опрятной.
Подойдя к столу и увидев на нем пачку линованой бумаги, чернильницу и перья, Дюрталь благодарно помянул предупредительность монаха, который известился, конечно, из письма аббата Жеврезе, что гость — писатель. Открыл и закрыл две книги, переплетенные в баранью кожу. Первая — «Введение в жизнь подвижническую» святого Франциска, епископа Женевского, и вторая — «Духовные упражнения» Игнатия Лойолы. Затем разложил свои книги на столе.
Наугад взял со стола первый попавшийся печатный листок и прочел:
