Жорис-Карл Гюисманс - В пути
Дюрталь в свою очередь рассмеялся на собственное нетерпение:
— Признайтесь, я становлюсь действительно смешным!
Священник пожал плечами:
— Вы спрашивали о пустыни траппистов, постараюсь удовлетворить вас. Она крошечная по сравнению с большим монастырем траппистов Солиньи или с Сэ-Фон, Мейерэ и Эгебелля. Всю братию составляют человек двенадцать отцов иноков, да около тридцати братьев послушников. Вместе с ними живут несколько крестьян, трудящихся бок о бок с ними, помогающих им обрабатывать земли и выделывать шоколад.
— Они производят шоколад?
— Вы удивляетесь? Но надо же чем-нибудь им жить! Боже мой! предупреждаю, что вы едете не в пышную обитель.
— Тем лучше. Два слова о легендах, которые ходят о траппистах: — мне не верится, чтобы монахи приветствовали друг друга словами: „брат, мы умрем“, и рыли по утрам свои могилы?
— Пустые россказни. Им чуждо любование могилой, а здороваются они молча, повинуясь запрету говорить.
— Как же быть, если мне что-нибудь понадобится?
— Игумен, духовник и отец гостинник вправе говорить с богомольцами, и вам придется иметь дело только с ними. Все остальные отвесят вам поклон при встрече, но ничего не ответят на вопрос!
— Это полезно знать. А какова их одежда?
— Думают, что бенедиктинцы до основания Сито носили черное одеяние святого Бенедикта. Так и поныне одеваются истые бенедиктинцы. Но цвет изменился в Сито, и отпрыск ветви этой, трапписты, приняли белую рясу святого Бернара.
— Простите, мои вопросы кажутся, конечно, детскими. Но я накануне отъезда к ним, и мне важно хотя несколько узнать обычаи их ордена.
— К вашим услугам, — отвечал аббат. — Современный монастырь построен в XVIII веке, но в садах его вы увидите развалины древней обители, воздвигнутой во времена святого Бернара. Тогда, в Средние века, была в ней преемственность от блаженного. Вы ступите на почву истинно благословенную, благоприятствующую размышлению и покаянию.
Согласно установлению святого Бернара, аббатство расположено в глубине долины. Вы знаете, что святой Бенедикт любил холмы, святой же Бернар, напротив, основывая свои общины, искал долины плоские и влажные. Древний латинский стих передает нам о различии вкусов обоих святых:
„Benedictus colles, valles Bernardus amabat“ [44].
— Руководился ли личным влечением или преследовал благочестивую цель святой Бернар, возводя свои пустыни в местах нездоровых и ровных?
— Он желал, чтобы его иноки, здоровье которых расшатывалось сырыми испарениями, всегда созерцали пред собой спасительный облик смерти.
— Черт возьми!
— Добавлю, однако, что долина, в которой высится обитель Нотр-Дам-де-Артр, ныне осушилась и отличается чистым воздухом. Вы увидите там очаровательные пруды, и я заранее обращаю ваше внимание на аллею вековых орехов у ограды; там вы насладитесь мирными прогулками на рассвете.
Помолчав, аббат Жеврезе продолжал:
— Больше гуляйте там, ходите по лесу. „Леса раскроют вам вашу душу лучше книг“, писал святой Бернар. Молитесь, и дни будут для вас кратки.
Дюрталь вышел от священника ободренный, чуть не радостный. Он ощущал несомненное облегчение, разрубив узел, приняв решение. „Сейчас, — думал он, — моя задача усердно готовиться к этому прибежищу“. И помолившись, лег спать, впервые в течение месяцев спокойный духом.
Но снова поколебался на следующее утро. Воскресли все предубеждения, все страхи. Вопрошал себя, настолько ли созрело его обращение, чтобы принести его траппистам. Опять осаждала его боязнь исповеди, опасение неведомого. Не следовало так спешить с ответом; и он задумался:
„Зачем сказал я „да““? — Он восстановил в памяти это слово, произнесенное его устами, сознанное волей, которая одновременно была и его собственной и чужой. „Со мной это не впервые, — думалось ему. — В одиночестве церкви я уже внимал неведомым, нежданным советам, безмолвным велениям, и как страшно, в сущности, это ощущение, когда кто-то невидимый вторгается в тебя, когда сознаешь, что по своему произволу он может похитить почти целиком твою власть над самим собой.
Нет, это не то. Чужая воля не подавит мою, и я сохраню неприкосновенность свободного решения. Это нельзя уподобить непреодолимому влечению, овладевающему иногда больным; ничего нет легче бороться с таким влечением. Еще меньше оснований говорить о внушении, которое немыслимо без магнетических пассов, искусственного усыпления — гипноза. Это — какое-то властное вторжение в тебя чьей-то чужой воли, внезапное стремление, отчетливое и сдержанное, толчок душе, твердый и вместе нежный. Ах! я путаюсь, сбиваюсь, но не передашь ничем этого настойчивого давления; чувствуешь его, но оно невыразимо!
Удивленно, почти робко внимает человек безмолвным знамениям, которые не превратились даже во внутренний голос, но указуют без посредства слов и вдруг исчезают, унося свои зовы. Хочется, чтобы призыв подтвердился, чтоб явление повторилось, и можно было изучить его ближе, попытаться разобраться в нем, постигнуть. Но нет, кончено! Человек остается наедине с собой, свободный не повиноваться, с сознанием, что воля его невредима, и в то же время он понимает, что, оттолкнув преподанные указания, он бесспорно навлекает на себя опасность.
В общем, — рассуждал Дюрталь, — здесь излияние ангельское, прикосновение божественное. Нечто подобное знакомому мистикам внутреннему голосу, только менее целостное, менее отчетливое и, однако, так же достоверное. — И в раздумьи он сделал следующий вывод: — Не явись мне эта нежданная помощь, это пособничество, сколько я еще вытерпел бы внутренней борьбы, сколько яростных схваток пережил бы в своем я, прежде, чем ответить священнику, доводы которого мне ничуть не казались убедительными!
Но чего страшиться, если мной движет чья-то сила?“
И, однако, страх не исчезал, и он по-прежнему искал успокоения. Благотворность принятого решения скрадывалась бурным ожиданием отъезда. Дюрталь пытался убить время чтением, но убедился лишь, что ни в одной книге не найти ему утешения. Ни одна не соприкасалась с его душой. В высокой мистике так мало заключалось человеческого, она парила на таких вершинах, такая далекая от нашей юдоли, что тщетно было бы надеяться на поддержку. Он набросился, наконец, на „Подражание“, мистика которого, приспособленная к пониманию толпы, казалась ему подругой трепетной и скорбной, целебной в глубинах своих келий-глав, молящейся и плачущей с людьми, соболезнуя безутешному вдовству душ.
К несчастью, Дюрталь так много читал Евангелие, до того насытился им, что оно для него утратило свои болеу-тишающие, умиротворяющие свойства. Чтение ему наскучило, и он возобновил свои блужданья по церквям.
— Я что, если трапписты не захотят принять меня? — пришло ему в голову. — Что станется тогда со мною?
— Я ручаюсь, что вас примут, — уверял аббат, которого навещал Дюрталь.
Но тот успокоился только тогда, когда священник подал ему ответ из пустыни:
„Мы охотно приютим в нашей гостинице на неделю богомольца, за которого вы просите, и я сейчас не усматриваю никакой помехи к прибытию его в ближайший вторник.
В надежде, господин аббат, что мы вскоре порадуемся увидеть вас в нашем уединении, прошу вас благосклонно принять уверение в совершеннейшем моем к вам уважении.
Брат Этьен, гостинник“.
Очарованный и устрашенный, он читал и перечитывал письмо. Кончились сомненья, нет более возврата. И он поспешно устремился в Сен-Северин, влекомый не столько потребностью молитвы, сколько желанием приблизиться к Пречистой, показаться ей, как бы навестить ее из благодарности и уже самым посещением своим выразить признательность.
Его охватили чары этой церкви, ее безмолвие, тень в нише с высоты каменных пальм. И, обессиленный, он ис-томленно опустился на скамью, желая только одного: не возвращаться в уличную жизнь, не покидать этого уголка, не двигаться.
На другой день, в воскресенье отправился к бенедиктинкам слушать позднюю обедню. В служившем черном монахе он признал бенедиктинца потому, как священник пел „Dominus vobiscum“ [45]: аббат Жеврезе говорил ему, что бенедиктинцы выговаривают латынь по-итальянски.
Он не любил такого произношения, отнимавшего у латыни ее звучность и как бы превращавшего фразы языка в перезвоны колоколов, у которых законопачены чаши или обернуты ватой языки. Но теперь он не замечал этого, проникнутый умилением, смиренным благочестием монаха, который, целуя престол, дрожал от восторга и благоговения. В ответ его басистому голосу неслись из-за решетки прозрачные волны пения сестер.
Дюрталь задыхался, слушая, как обрисовываются, складываются, очерчиваются в воздухе льющиеся мелодии — картины первых мастеров. Растроганный до глубины души, он переживал настроение, подобное проникавшему его когда-то в Сен-Северин. Но цветы тех мелодий поблекли для него, когда он узнал древние напевы бенедиктинок, и лишь здесь, в их церкви, вновь обрел он утраченное чувство или, вернее, принес его с собой из Сен-Северин.
