Жорис-Карл Гюисманс - В пути
Диалоги и размышления Магдалины де Пацци, думалось ему, открывают дали, много и убедительно говорящие. Но не может последовать за нею душа, покрытая грехом. Нет, не в этой святой найду я хранителя, удалившись в монастырь!
— Вот кстати, — и он отряхнул пыль, облекавшую том в сером переплете, — у меня есть, оказывается, «Драгоценная Кровь» П. Фабера. — И, стоя, задумался, перелистывая страницы.
Вспоминал забытое впечатление книги. По меньшей мере причудливым было творение этого витии. Страницы пламенели, беспорядочно устремлялись, развертывали величественные видения, подобные тем, что знавал Гюго; раскрывали перспективы эпох, как замышлял их начертать Мишле. Торжественная процессия «Драгоценной Крови» выступала в этом томе, исшедшая от грани человечества, от изначальности веков, преодолевшая лиры, залившая собою народы и их историю.
П. Фабер был, строго говоря, менее мистик, чем ясновидец и поэт. Несмотря на злоупотребление приемами церковного витийства, перенесенными с кафедры в книгу, он захватывал души и увлекал их по течению своих вод; но, когда, встав на ноги, человек пытался собрать в памяти все слышанное и виденное, то, по зрелом размышлении, не помнил ничего. Напрашивался вывод, что, очевидно, мелодичная идея творения слишком утонченна, слишком неуловима для выполнения ее средствами такого шумливого оркестра. На душе от этого чтения оставался осадок чего-то неумеренного, лихорадочного, и невольно думалось: не велика связь подобных творений с божественной целостностью славных мистиков!
— Нет, это не для меня, решил Дюрталь. — Какова же, однако, в общем, моя жатва: я выбрал маленький сборник Рейсбрюка, «Житие святой Анжель де Фолиньо» и «Святого Бонавентуру». Да, но я забыл самое нужное теперь моей душе, — вдруг вспомнил он и достал из библиотеки томик, одиноко приютившийся в углу.
Сел, и пробегая глазами, говорил: «Вот средство, укрепляющее, животворное в изнеможении, удар шипа, который повергает людей к стопам Христовым: это — „Скорбные Страсти“ сестры Эммерик!»
Она не анализирует бытие духа, как святая Тереза. Ее не занимает наша внутренняя жизнь.
В своей книге она забывает и себя и нас, видит лишь распятого Иисуса, хочет лишь показать ступени Его агонии, и запечатлевает, как на пелене Вероники, на своих страницах святой Лик.
Несмотря на современное происхождение (Екатерина Эммерик скончалась в 1824 году), ее недосягаемый труд овеян Средними веками. Он напоминает картину, писанную одним из ранних художников франконской или швабской школы. Женщина эта казалась сестрой Цейтблома и Грюневальда, владела их жестокими видениями, пылающими красками, диким ароматом. И уподобилась вместе с тем древним фламандским мастерам, Рогиру ван дер Вейдену, Боутсу, своим тщательным описанием подробностей, своей отчетливостью в повествовании. Она сочетала в себе два потока, пришедшие один из Германии, другой из Фландрии, и живопись, омытую кровью, глазурованную слезами, претворила в прозу, чуждую общепринятой литературы, в прозу, едиными предшествующими звеньями которой были панно XV века.
Совершенно необразованная, она не прочла ни единой книги, не видала ни одной картины. Не мудрствуя лукаво, она только поведала все, что обрела в экстазе.
Терзаемая злым недугом, возлежала она на ложе, источая кровь из своих язв, и картины раскрывались пред нею в самоуничижении благоговейной любви, трепетно плачущей пред муками Христа.
Голгофа восставала в словах ее, записанных писцом. Она видела, как ринулась на Спасителя, изрыгая хулы, шайка стражей. Лилась потрясающая повесть Иисуса, прикованного к столбу, страждущего под ударами бичей и упадающего, вперяя истомленный взгляд в блудниц, которые, держась за руки, отступили в ужасе перед Его изнеможденным телом, Его ликом, покрытым струями крови, словно красной сеткой.
Медленно и терпеливо, прерывая лишь рыданиями и воплями о пощаде, рисовала она воинов разрывавших одежды, прилипшие к ранам, и Богоматерь плачущую, с потемневшим ликом и посиневшими устами. Повествовала об агонии несения креста, о падениях на колена и, изнуренная, как бы замирала, дойдя до описаний смерти.
Страшное зрелище выступало из слов подробного рассказа, слагалось целое, возвышенное и ужасное. Искупитель был распростерт на кресте, положенном на землю; один из палачей надавил ему коленом грудь, другой отстранял пальцы, третий ударял по гвоздю с плоской головкой, такому длинному, что острие пробивало толщу дерева. Пригвоздив правую руку, мучители заметили, что левая не достигает скважины, которую они предполагали пронизать. Тогда, привязав к руке веревку и потянув изо всей силы, они вывихнули плечо. И слышались стенания Господа сквозь удары молотка, и виднелась Его вздымавшаяся грудь, изборожденное складками, искаженное содроганием тело.
Та же сцена повторилась, когда пронзали ноги. Не доходили и они до места, отмеченного исполнителями. Чтоб не оторвать кистей от дерева, привязали стан, скрутили руки и рванули ноги, вытянув их до предназначенного им бруска. Вдруг хрустнуло все тело, ребра задвигались под кожей, и палачи испугались страшного трепетанья, и, опасаясь, что раздробившись вонзятся в тело кости, поспешили опереть левую ступню на правую. Но, когда это не помогло, и ноги все же расходились, они прикрепили их, пробуравив сверлом.
Так длилось, пока не умер Иисус. Тогда устрашенная сестра Эммерик потеряла сознание, и закапала из ее стигмат кровь, и утопала в крови ее пригвожденная к кресту голова.
Толпа евреев изображалась в книге, слышались ее хулы и завывания; виднелась Дева, лихорадочно дрожавшая; пугала своими воплями обезумевшая Магдалина, и Христос возносился над скорбными близкими; изнуренный, истерзанный, путаясь ногами в одеждах, восходил Он на Голгофу, царапая сломанными ногтями выскользающий из рук крест.
Необычайная ясновидящая, Екатерина Эммерик описала обстановку этих сцен, дала признанную верной картину пейзажа Иудеи, которую никогда не посещала. И сама не желая того, не ведая, невежественная женщина стала единственным в своем роде могучим художником!
— Какая чарующая водительница духа, так несравненно живописующая! — воскликнул Дюрталь. — Какая дивная святая! — прибавил он, пробегая житие этой монахини, с которого начиналась книга.
Родилась она в 1774 году в епископстве Мюнстерском, в семье бедного крестьянина. С детских лет разумеет она Пресвятую Деву и наравне со святой Сивиллиной Павийской, Идой Лувенской и более поздней Луизой Лато, владеет даром: взглядом или прикосновением различать благословенны или нет предметы. Послушницей вступает в обитель Дюльменских августинок, и двадцати девяти лет от роду принимает иноческие обеты. Здоровье ее разрушено, она страждет в непрерывных муках и отягощает их, испросив, подобно блаженной Аюдвине, у неба позволение страдать за других и облегчать больных, приемля на себя их недуги. В 1811 году, в управление брата Наполеона, Жерома Бонапарта, монастырь был упразднен и монахини рассеяны. Больную, без всяких средств, водворяют в комнате таверны, где на нее обрушиваются всякие поношения, все виды любопытства. Христос усиливает ее мучения, дарует ей язвы, о которых она молила. Не имея сил ни вставать, ни ходить, ни сидеть, питаясь одним вишневым соком, она утопает в долгом восторженном самозабвении. Духом странствует по Палестине, по пятам следует за Спасителем, трепеща диктует свою пленительную книгу, и простенав: «Дайте в уничижении умереть мне с Иисусом на кресте», кончается в тумане безумного восторга, благодаря небо за ниспосланную ей горестную жизнь!
И Дюрталь воскликнул: О, да! Я возьму с собой ее «Скорбь Страстей Господних!»
— Захватите и Евангелие, — посоветовал пришедший в это время аббат. — Оно — небесный сосуд в котором вы почерпнете елей для ваших ран.
Не менее полезно и вполне в соответствии с атмосферою траппистской пустыни было бы прочесть в самом аббатстве творения святого Бернара. Жаль только, что заключены они в исполинских фолиантах, а извлечения и сводки, напечатанные в томах удобного размера, составлены настолько плохо, что у меня никогда не доставало духа их приобрести.
У траппистов есть святой Бернар. Если попросите, они вам дадут его творения. Но скажите: как ваше душевное состояние, как вы себя чувствуете?
— Я тоскую, предался воле Божией, мне не хватает умиления. Не знаю, от того ли, что я устал, подобно лошади в манеже, вращаться в заколдованном круге, но я, наконец, не страдаю. Я убежден в необходимости этой перемены, в бесполезности раздумья. Пусть так, — продолжал он, — и все же, как подумаешь, странно, что я уединяюсь в монастырь. Если б вы знали, как меня это удивляет!
— По совести, и я не подозревал, впервые встречаясь с вами у Токана, что мне суждено направить вас в монастырь! Я, очевидно, принадлежу к разряду людей, которым пристало прозвище мостков. Они — невольные сваты душ, посылаемые людям ради целей, о которых те не догадываются и которые неизвестны даже им самим.
