Герман Банг - У дороги
– Ну, тебе пожалуй, не мешает отдохнуть, – сказал он. – Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Утром Катинке стало хуже. Доктор навещал ее теперь по два раза в день.
– Тьфу черт, вот история, – говорил Бай. – Во время дня рождения она держалась молодцом, доктор.
– Да – но больше она уже молодцом не будет, господин Бай, – сказал доктор.
Он запретил кому бы то ни было навещать Катинку. Ей нужен полный покой.
Трактирщица госпожа Мадсен знала об этом. Но неужто нельзя потешить больную и поболтать с ней– небось лежит одна в потемках и утирает слезы.
Мадам Мадсен подощла к кровати Катинки.
В комнате с опущенными занавесями было темно.
– Кто там? – спросила Катинка с подушек.
– Я, – сказала мадам Мадсен. – Трактирщица Мадсен.
– Здравствуйте, – сказала Катинка и протянула ей пышущую жаром руку.
– Ох, какая у вас рука – кожа да кости, – сказала мадам Мадсен.
– Да. – Катинка чуть-чуть шевельнула головой на подушке. – Мне что-то нехорошо.
– Хорошего мало… что и говорить, – сердито сказала мадам Мадсен. Она всматривалась в темноте в похудевшее лицо Катинки.
– Вот до чего доводят пирушки, – сказала она.
– Наверное, я немного устала…
– Еще бы не устать, – сказала мадам Мадсен тем же сердитым голосом.
Чем дольше она сидела в этих печальных сумерках и глядела на несчастное, бледное личико на подушках, тем сильнее распирал ее гнев.
– Да, хорошего мало, – повторила она. – Но ему поделом. И в ярости она рассказала все: про Бая, и про свою служанку, и как давно все это тянется…
– Впрочем, и Густа тоже кое-чем поплатилась… Катинка сначала не поняла… она была такая вялая, ко всему безучастная.
И вдруг ее словно озарило, – широко открытыми глазами она уставилась в лицо мадам Мадсен.
– И вот ради такого аспида женщина себя вгоняет в гроб, – сказала мадам Мадсен.
Она помолчала, ожидая, что скажет Катинка. Но Катинка лежала молча. Только две слезинки скатились по ее щекам.
– Ну, ну, не надо, – сказала мадам Мадсен совсем другим тоном. – Я тоже хороша, дура этакая.
И мадам Мадсен удалилась.
– Мария, – сказала Катинка. – Открой занавески, пусть будет светло.
Мария раздвинула занавеси, дневной свет залил постель Катинки.
– Вы плачете, фру? О чем? – спросила она. Катинка повернулась к свету.
– Болит грудь? – спросила Мария.
– Нет, нет, – сказала Катинка. – Мне хорошо. Она плакала беззвучными отрадными слезами.
Потом слезы иссякли, и она лежала неподвижно, с несказанным миром в душе.
Настали последние дни золотой осени. По утрам яркое солнце затопляло кровать Катинки. Она предавалась сладким грезам, и руки ее тихо поглаживали нагретое солнцем одеяло.
– Фру так хорошо выглядит, – говорила Мария.
– Я и чувствую себя хорошо. – Катинка кивала, не открывая глаз, и снова тихо лежала в лучах солнца.
– Завтра я встану, – говорила она.
– А вы и впрямь теперь можете, фру… Катинка обернулась к окну.
– Словно лето вернулось, – сказала она. – Если бы только я могла завтра встать…
Она все время твердила об этом: только бы встать. Спуститься к беседке под бузиной.
– Какая она сейчас, бузина? Листья еще не опали? А розы? А вишни?.. Как она цвела, вишня, в прошлом году…
– Когда фру уезжала, все соседи наварили варенья, – сказала Мария.
– Вокруг было белым-бело…
Катинка все время вспоминала о саде. И каждую минуту говорила:
– Как ты думаешь, он мне позволит, разрешит мне… – Наверно, если выдастся солнечный день…
Доктор не явился, и после обеда Марии пришлось самой отправиться к нему.
Уже стемнело, а Мария все не возвращалась. Катинка лежала, не зажигая света. Она звонила в маленький колокольчик у кровати.
– Еще не приходила? – спрашивала она.
– Да ведь пока она дойдет туда, пока обратно, – говорил Бай.
– Как долго, – говорила Катинка. Щеки ее пылали лихорадочным румянцем.
Она прислушивалась к каждому скрипу двери.
– В кухне открылась дверь, – говорила она.
– Это метельщик.
– А ее все нет, – говорила Катинка.
– Этак ты опять захвораешь, – говорил Бай.
Она притихла, больше не звонила и ни о чем не спрашивала. Потом услышала, как Мария открыла дверь конторы. Катинка с бьющимся сердцем замерла под одеялом, но не произнесла ни слова.
– Что он сказал? – спросил Бай из конторы.
– На полчасика днем можно, – ответила Мария, – если будет солнечно. А хозяйка спит?
– Кажется, да…
Мария вошла в комнату. Катинка лежала молча. Потом спросила:
– Это ты?
– Да, фру, он разрешил немножко посидеть на солнышке, он сказал– в полдень…
Катинка отозвалась не сразу. Потом вдруг взяла Марию за руку.
– Спасибо, Мария, – сказала она. – Ты очень добрая.
– Какая у вас горячая рука, фру…
Ночью у Катинки был жар. Глаза у нее горели, она не могла заснуть. Но Марию она разбудила только под утро.
Мария выглянула из окна на улицу.
– Кажется, будет ясно, – сказала она. – Поглядите, как хорошо, – сказала она.
– Выгляни в кухонную дверь, – попросила Катинка с кровати. – С той стороны всегда набегают тучи.
Но и в кухонную дверь смотрело чистое небо.
– Я сама, я могу сама, – говорила Катинка. Держась за стенки, она шла по прихожей к выходу, на платформу.
– Как тепло, – говорила она.
– Тут ступеньки… Так – хорошо…
Ей было трудно идти по гравию. Она прислонилась к плечу Марии.
– Голова такая тяжелая, – сказала она.
Через каждые три шага она останавливалась и глядела вдаль, на поля и лес. Казалось, солнце высвечивает каждый лист в пестрой листве.
Катинке хотелось дойти до калитки перрона. Она постояла, прислонившись к забору.
– Какая она красивая, роща, – сказала она.
Она поглядела вдаль, на залитую солнцем дорогу.
– Там подальше межевой камень, – сказала она. Потом снова залюбовалась полями, лугами, чистым небом.
– Да, – сказала она, и голос ее был едва слышен, – как здесь красиво…
Мария украдкой утирала слезы…
– Но листья уже облетают, – сказала Катинка. Она повернулась и несколько шагов прошла одна.
Они вошли в сад.
Катинка умолкла. Они спустились через лужайку к беседке.
– Бузина, – только и сказала она.
– Здесь я хочу посидеть, – сказала она.
Мария укутала ее одеялами, и она, поникнув, молча глядела на залитый солнцем сад.
Лужайка была усыпана желтыми листьями с вишневых деревьев, на розовых кустах еще доцветали несколько мелких роз.
Мария хотела их сорвать.
– Не надо, – сказала Катинка. – Жалко, пусть цветут. Так она и сидела на скамье. Губы ее шевелились, точно она шептала что-то.
– Хус, бывало, любил здесь сидеть, – сказала Мария. Она стояла у скамьи.
Катинка вздрогнула. Потом сказала с тихой улыбкой:
– Да, он пришел бы посидеть сюда. Они пошли обратно.
У калитки Катинка постояла немного. Оглянулась в сторону сада.
– Кто будет здесь гулять теперь? – сказала она.
Она очень устала. Она тяжело оперлась на руку Марии, а в прихожей ухватилась за стенку.
– Открой дверь во двор, – попросила она. – Мне хочется видеть лес.
Она подошла к двери, прислонилась к дверному косяку и с минуту глядела на лес и дорогу.
– Мария, – сказала она, – и еще я хочу посмотреть на голубей.
С этого дня Катинка больше не вставала. Силы быстро оставляли ее.
Вдова Абель принесла ей винное желе.
– Оно так освежает, – сказала она. Она сквозь слезы глядела на Катинку.
– И лежите вы тут одна-одинешенька, – сказала она. Фру Абель решила прислать к Катинке Луису-Старшенькую.
– Моя старшенькая ни дать ни взять сестра милосердия, – сказала фру Абель, – настоящая сестра милосердия…
Днем явилась Луиса-Старшенькая – она расхаживала на цыпочках в белом переднике. Катинка лежала так тихо, должно быть, спала… Луиса-Старшенькая накрыла на стол и приготовила кофе.
Во время завтрака дверь в спальню притворили… Бай был благодарен от души. Вдова утирала слезы.
– Друзья познаются в беде, – говорила она.
После обеда приходила фру Линде и садилась у постели с вязаньем. Она рассказывала всякую всячину обо всех жителях прихода, о себе и о своем Линде.
Под вечер за женой заходил старый пастор, и старики еще немного сидели вдвоем в сумерках у постели.
Разговору только и было что об Агнес.
– Линде просто жить без нее не может, – говорила фру Линде. Сама она с утра до вечера втихомолку проливала слезы о дочери.
– Что поделаешь, матушка, в ней вся моя отрада, – говорил старый пастор.
– Вот увидите, она приедет, – говорила Катинка.
– И останется старой девой. – В руках фру Линде мелькали спицы.
Мысль, что Агнес останется «старой девой», не давала фру Линде покоя.
Они болтали о том о сем; перед уходом старого пастора угощали стаканчиком черносмородинной настойки.
– Хороша, – говорил старый пастор, – и в голову не ударяет.
