Герман Банг - У дороги
– Хороша, – говорил старый пастор, – и в голову не ударяет.
И старики ковыляли домой по темной осенней дороге.
Бай частенько отлучался из дому.
– А что, если мы сыграем партию в ломбер? – говорил Кьер. – Тебе надо развеяться, старина.
– Твоя правда, дружище Кьер. – Бай подносил руки к глазам.
– Хотя бы раз в неделю, – говорил он. – Спасибо тебе… Спасибо за дружбу. – Растроганный Бай хлопал Кьера по плечу. В последнее время Бая было очень легко растрогать.
Он уходил из дому и до поздней ночи играл в ломбер. Возвращаясь домой, он будил Катинку – не мог же он заснуть, «не узнав, как она себя чувствует».
– Спасибо, хорошо, – говорила Катинка. – Тебе было весело?
– Какое уж тут веселье, когда ты лежишь больная, – отвечал Бай. Он сидел у постели и вздыхал до тех пор, пока Катинка не просыпалась окончательно.
Тогда он говорил ей: «Спокойной ночи».
– Спокойной ночи, Бай.
Когда днем Мария отлучалась из дому, дверь в контору Бая оставляли открытой. Катинка с постели прислушивалась, как постукивает телеграфный аппарат.
– Ни минутки-то он не отдохнет… – говорила она. – Чего только не сообщает.
– Бай, – окликнула она. – Это сюда, местная… Бай громко выбранился в конторе…
– Точно. – Он подошел к двери спальни. – Будь я проклят, если это не пастору.
– Пастору? – Катинка села на постели. – Должно быть, от Агнес, – сказала она.
Бай ничего не ответил и стал метаться как угорелый. Он то хватал синий карандаш, то искал мундир, так его и не надев, второпях записывал телеграмму, записал неправильно и изорвал ее в клочки.
– Бай, – сказала Катинка, – так это вправду от Агнес…
– Да, будь я проклят…
Бай сам умчался относить телеграмму незадолго до прихода вечернего поезда.
Баю еще ни разу не приходилось видеть, чтобы люди были так счастливы. Старики то смеялись, то плакали.
– Господи…. неужто это правда… Господи… неужели правда…
– Ну да, матушка… Да… – Старый пастор старался держаться спокойно.
Он шикал на жену и гладил ее по голове. Но потом молитвенно сложил руки.
– Нет, – сказал он, – это слишком большое счастье. – И заплакал сам, утирая слезы бархатной ермолкой.
– Да, да, – сказал он. – Господь милосерден, я всегда говорю, Господь милосерден…
Старый пастор хотел сам сообщить новость Катанке, он взял пальто, шляпу и рукавицы, потом снова все отложил и схватил Бая за руки:
– Довелось все-таки, начальник, – сказал он. – Довелось нам, старикам, дожить – дожить до этого счастья.
– Гм, конечно, у каждого свое…
– Теперь Андерсен поймет, поймет, что он потерял, – сказал старый пастор.
Он бестолково суетился и никак не мог закончить сборы. На прощанье пасторша угостила их земляничной наливкой.
По дороге старый пастор то и дело насвистывал песенку «Солдатик храбрый наш».
Пастор сидел у кровати Катинки.
– Да, – говорил он. – Господь соединяет любящие сердца.
Через неделю Агнес возвратилась домой.
Она влетела с платформы прямо в контору. В открытую дверь она увидела Катинку – та лежала на подушках с закрытыми глазами. Агнес с трудом узнала ее.
Катинка открыла глаза и посмотрела на Агнес.
– Да, это я, – сказала она.
Агнес вошла в спальню, взяла руки Катинки в свои. Опустилась на колени у кровати.
– Моя прелесть, – сказала Агнес, сдерживая слезы. Она приходила каждый день после полудня и оставалась у Катинки до вечера.
Разговаривали они мало. Катинка дремала, а Агнес, уронив на колени шитье, вглядывалась в худенькое личико на подушке. Из груди Катинки вырывалось слабое, свистящее дыхание.
Стоило Катинке шевельнуться, и Агнес снова бралась за шитье и проворно орудовала иглой.
Катинка лежала без сна. Она чувствовала бесконечную слабость, говорить она была не в силах. Начался приступ кашля. Она выпрямилась на постели, кашель разрывал ей грудь.
Агнес поддерживала ее. Катинка обливалась холодным потом.
– Спасибо, – говорила она, – спасибо.
Она снова откинулась на подушки и затихла. Из-за полога кровати она глядела на лицо Агнес, такое круглое и здоровое, на ее руки, решительно управлявшиеся с шитьем.
– Агнес, – сказала она, – поиграйте мне, пожалуйста, немножко.
– Вам лучше поспать, – сказала Агнес.
– О нет. Поиграйте, пожалуйста.
Агнес встала и подошла к фортепиано. Она негромко наигрывала одну мелодию за другой.
Катинка лежала, не шевелясь и выпростав руки из-под одеяла.
– Агнес, – просила она, – спойте ее… пожалуйста. Это была песня о Сорренто. Агнес запела низким грудным голосом:
Там высокие темные пинии
Виноградник от зноя хранят,
Вечерами там рощ апельсиновых
Над заливом сильней аромат;
Там качают лодку воды,
Там кружатся хороводы
И к мадонне в неба своды
Воссылают голос свой.
Сколько б я ни жил на свете,
Не забуду дали эти,
Эти ночи в лунном свете,
Твой, Неаполь, рай земной.
Она еще посидела немного у фортепиано. Потом встала и Вернулась в спальню.
– Спасибо, – сказала Катинка. Она помолчала.
Потом сказала еле слышно:
– Какой прекрасной могла быть жизнь.
Агнес опустилась на колени возле кровати. И они обе затихли в темноте. Катинка провела рукой по волосам Агнес.
– Агнес, – сказала она. – Мне не надо… не надо надгробного слова…
– Катинка, но…
– Пусть только помолятся за меня, – сказала она.
Она снова умолкла. Агнес тихо плакала. Котинка перебирала завитки ее волос.
– Но есть, – она говорила тихо-тихо, словно робея, и убрала руку с головы Агнес, – есть один псалом… Мне хотелось бы… пусть его споют… над моей могилой…
Ее шепот был почти беззвучен. Агнес зарылась лицом в подушки.
– Свадебный псалом, – еле слышно прошептала Катинка, как ребенок, который не решается высказать свою просьбу.
Агнес заплакала навзрыд, она схватила руки Катинки, целовала их и всхлипывала.
– Катинка… Катинка…
Катинка сжала ладонями ее голову и чуть подалась вперед:
– Вы с ним теперь будете счастливы, – сказала она. Она умолкла. Агнес продолжала плакать.
На другой день старый пастор соборовал Катинку. Бай был в отъезде в Рандерсе.
Ночью перепуганная служанка со свечой в руках разбудила Агнес:
– Фрекен… За вами прислали… со станции… фрекен просят сейчас же прийти.
– Со станции… – Агнес соскочила с кровати. – Кто там? – спросила она.
Она окликнула человека, стоявшего внизу, в сенях.
– Это я, – сказал Малыш-Бентсен.
Агнес вышла, накинув на себя какие-то платки.
– Она умирает, фрекен, – сказал Малыш-Бентсен. Он был бледен, у него зуб на зуб не попадал. Малыш-Бентсен еще никогда не видел умирающих.
– За доктором послали? – спросила Агнес. – Фонарь, Ане.
– Некого было послать…
Агнес взяла зажженный фонарь и вышла во двор. Она постучала в людскую. Стук отозвался эхом в сарае…
– Ларе, Ларе…
Лошади завозились в стойлах.
Вышел заспанный Ларе и остановился в дверях в свете фонаря.
Агнес зашагала через двор обратно к дому. Малыш-Бентсен вышел на крыльцо, – он боялся оставаться один в темноте.
– Вы поедете с Ларсом, – сказала Агнес и прошла мимо него в дом.
В сени выскочили перепуганные служанки.
– Сварите кофе, – сказала Агнес. – Да поживее.
Она отправилась к себе переодеться. Малыш-Бентсен остался в сенях один. Все двери в доме были распахнуты и поскрипывали в темноте. Полуодетые, заспанные девушки сновали из комнаты в комнату, каждая со свечой в руке. Один подсвечник кто-то забыл на столе. Пламя колыхалось на сквозняке.
Батрак вынес из конюшни во двор зажженный фонарь и поставил его на каменный выступ, а сам снова куда-то ушел, – в темноте вокруг фонаря лежало светлое пятно.
Хлопнула дверца коляски, вывели лошадей. Каждый звук громко и жутко отдавался в ночной тишине.
Агнес прошла мимо Бентсена.
– Я иду, – сказала она. – Что у нее – судороги?
– Она кричит, – сказал Бентсен. Агнес выглянула во двор.
– Побыстрее, – крикнула она. Батрак побежал по двору с фонарем.
В кухне на подоконнике стояли две свечи, их мерцающее пламя освещало лошадей и коляску во дворе.
В столовую вышла фру Линде в халате старого пастора.
– Ложись, мама, – сказала Агнес.
– О Боже мой, Боже мой, – приговаривала старая фру Линде. – Так внезапно… Так внезапно… – И она тоже стала бродить из комнаты в комнату со свечой в руке.
Батрак распахнул ворота, – от грохота все вздрогнули, – в дверях кухни показался Ларе, ему налили чашку кофе.
Малыш-Бентсен вышел и взобрался на козлы… Он видел лицо пасторши – она всхлипывала и раскачивалась на стуле в колеблющемся пламени свечи.
Они выехали из ворот и рысью покатили в темноте по дороге– колья ограды проносились мимо них, точно танцующие привидения.
Ларе крепко натягивал поводья.
