Герман Банг - У дороги
Выбившись из сил, Катинка опускалась на колоду для разделки мяса и кашляла.
– Ей-богу, фру, наживете себе чахотку, тем дело и кончится, а все для того, чтобы кто-то набивал себе брюхо, – твердила Мария.
– Хочешь полынной водки? – говорит Катинка.
– Отчего же, если у тебя есть.
Когда Бай кивал головой, было видно, что у него двойной подбородок. Бай вообще заметно раздобрел. Под рубашкой наметилась небольшая кокетливая округлость, а на суставах ямочки.
– Вот, пожалуйста, – говорит Катинка.
– Спасибо, детка, – говорит Бай.
В последнее время у Бая появились этакие султанские повадки. Возможно, из-за дородности.
– Спасибо, детка, вот только доиграем, – снова говорит он. Катинка садится на стул у стола и ждет. Старый пастор смотрит на Бая, который сидит по ту сторону накрытого стола, потом на его молчаливую жену. Катинка оперлась головой на руку.
– Ах, вы, паша вы этакий, – говорит Баю старый пастор. Катинка встает. Забыли подать еще какое-то лакомство…
Дверь закрывается за ней, старый пастор снова переводит взгляд с нарядного стола на Бая, который держит карты как раз над кокетливой округлостью.
– Да, начальник, – говорит старый пастор, – такая жена, как у вас, счастье для мужа.
Под конец подают молочный пунш и хворост.
– Кто любит сладкое, тот хороший семьянин, – говорит фру Линде.
Бай норовит наложить себе на тарелку побольше хворосту. И все снова едят и пьют в уютном свете лампы.
– Поиграйте нам, – просит фру Линде.
– Или спойте что-нибудь из того, что пела Агнес, – говорит старый пастор.
Катинка идет к фортепиано. И слабым голоском негромко поет песню о Марианне.
Старый пастор слушает, сложив руки, фру Линде роняет на колени вязанье.
Здесь, под камнем, схоронили
Нашу Марианну.
Ходят девушки к могиле
Бедной Марианны.
– Спасибо, – говорит старый пастор.
– Спасибо, милая фру Бай, – говорит госпожа Линде. Ей приходится отирать глаза, чтобы попасть в нужную петлю.
Катинка сидит спиной к Баю и гостям. По ее щекам на клавиши медленно стекают слезы.
– Да, чего только не придумывает нынешняя молодежь, – говорит старый пастор. Он смотрит прямо перед собой и думает об Агнес.
Старики собирались уходить, фру Линде надевала жакет в спальне. Перед зеркалом горели две свечи. В спальне было светло и уютно – белое покрывало на кровати, белые салфеточки на туалете.
– Ах, – говорила фру Линде. – Дожить бы нам до того, чтобы у Агнес была такая семья.
Завязывая ленты шляпы, она все еще продолжала всхлипывать.
– Я провожу гостей, – говорил Бай. – Маленький моцион…
– Правильно, – поддерживал пастор, – после такого заливного угря полезно пройтись.
– Слишком вкусно у вас кормят, начальник. Жена велит мне по субботам носа не показывать на станцию.
– Дальше я, пожалуй, не пойду, – говорила Катинка, останавливаясь в дверях. – Доктор советовал мне беречься из-за кашля.
– И то верно, идите домой, осень самое ненадежное время.
– Спокойной ночи. Спокойной ночи.
Катинка вернулась в дом. Она достала старое письмо Агнес, измятое и зачитанное, и положила на стол возле лампы.
«…И еще я надеялась, что первые дни самые тяжелые и время лучший целитель. А оказывается, первые дни – это ничто, это благодать в сравнении с тем, что бывает после. Потому что вначале душа болит, но все еще близко. А потом день ото дня неотвратимо, как земной круговорот, око уходит куда-то в прошлое, и каждое новое утро только отдаляет нас друг от друга. А нового нет ничего, Катинка, ничего, – только все старое, все воспоминания, и ты перебираешь, перебираешь их… и кажется… будто к сердцу присосалась огромная пиявка. Воспоминания – это проклятье для тела и для души».
Катинка прижалась затылком к холодной стене. В ее лице, освещенном светом лампы, не осталось ни кровинки. Но слез больше не было.
Вернулся Бай.
– Поздно уже, – сказал он. – Вот черт, как бежит время… Я прошелся немного с Кьером… Кьер уговорил меня… Я его встретил… На обратном пути…
– Разве уже так поздно? – только и сказала Катинка.
– Второй час… – Бай начал раздеваться. – Черт бы побрал эти провожания, – сказал он.
Бай теперь вечно «провожал» кого-нибудь. И заходил в трактир. «Ну, пора и домой – охранять семейный очаг», – говорил он, прощаясь с завсегдатаями.
«Охранял» он его у трактирной служанки; летом под пышными короткими рукавчиками он приметил пару пухлых рук. Бывало, пробьет час и два, а Бай все еще «охраняет семейный очаг».
– А ты чего не ложишься? – говорил он Катинке. – Сидишь в холоде.
– Я не знала, что уже так поздно… Скрипела кровать – Бай вытягивался на постели. Катинка составляла на пол горшки с цветами. Когда ей приходилось наклоняться, она кашляла.
– Чертова подагра, – говорил Бай. – Все тело ломит.
– Давай я натру тебе руки, – говорила Катинка.
Это стало теперь обычной вечерней процедурой. Катинка натирала руки Бая чудодейственной мазью от подагры.
– Ну, хватит, – говорил Бай. Он еще раз-два переворачивался с боку на бок и засыпал.
Катинка слышала, как проходил ночной поезд. Он с грохотом катил через мост, пыхтя, шел мимо станции и уносился прочь.
Катинка зарывалась лицом в подушку, чтобы не разбудить Бая своим кашлем.
Пришла зима и с ней Рождество. Дома гостила Агнес, а под праздник к семейству Абель прибыло «почтовое ведомство».
Старушка Иенсен, как и в прошлом году, была приглашена со своим мопсом на станцию. Бель-Ами теперь носили на руках уже совершенно официально.
– Он ослеп, – говорила старушка Иенсен. Собака настолько обленилась, что даже не открывала глаз.
Зажгли елку, Бай принес запечатанную телеграмму и положил ее на столик Катинки.
Телеграмма была от Хуса…
Бай и Малыш-Бентсен дремали в конторе. Катинка и фрекен Иенсен сидели в гостиной у догоравшей елки.
Старушка Иенсен спросонок потряхивала головой, потом привалилась к фортепиано…
Катинка смотрела на погасшую елку. Ее рука тихо поглаживала телеграмму Хуса, лежавшую у нее на коленях.
6
Миновала зима, потом весна и улыбающееся полям лето.
– Дело дрянь, старина, – говорил Бай Кьеру, – вчера пришлось перебраться в комнату наверху. Человеку, днем занятому делами, по ночам нужен покой.
Кашель Катинки разносился по всему дому.
Мария приносила хозяйке разбавленное водой вино и оставалась стоять возле ее кровати. Грудь Катинки так и разрывалась от кашля.
– Спасибо, спасибо, – говорила она. – Иди ложись, – говорила она. И тяжело переводила дух. – Который теперь час?
– Половина четвертого…
– Только-то. – Катинка откидывалась на подушки. – Так рано.
Мария босиком на цыпочках возвращалась к своему дивану, и вскоре оттуда слышалось ее ровное дыхание. Ночник у кровати отбрасывал светлое пятно на безмолвный потолок. Катинка с закрытыми глазами лежала на подушке.
Незадолго до полудня она вставала и, закутавшись в одеяла, садилась на солнце на платформе.
Двенадцатичасовой поезд вел стройный машинист в нескромных панталонах. Он соскакивал на платформу и справлялся о здоровье фру Бай.
– Вот увидите, – говорил он, – чистый осенний воздух…
– Может быть, – говорила Катинка и протягивала ему влажную, слабую руку.
Бай провожал машиниста по платформе.
– Оба легких, – говорил Бай. У него появилась привычка– двумя пальцами смахивать слезинки…
– Все в воле Божьей, – говорил он и вздыхал.
Поезд трогался. Нескромный прыгал на подножку паровоза. И долго оглядывался на Катинку, которая сидела на солнце – исхудалая и бледная.
Жаль, ей-богу жаль… Такой прискорбный случай… А зимой ему даже померещилось было… Вечно она сидит на перроне, и глаза тоскливые-тоскливые…
Он раза два заходил к ним выпить с Баем стаканчик грога, но понял, что ошибся, – тут дело не выгорит…
Она, оказывается, просто-напросто была больна.
Паровозный свисток замирал за далью лугов. Небо и равнина светились в прозрачном осеннем воздухе.
Скворцы собирались стайками, гомозились на телеграфных проводах.
– Улетают, – говорила Катинка. И провожала глазами птичьи вереницы в безоблачном небе.
Приходил доктор и садился рядом с ней на скамью.
– Ну, как наши дела?
– Да вот, сижу и собираюсь с силами, – отвечала Катинка. – Для завтрашнего дня.
– Для завтрашнего? Ах да, завтра ведь день рождения. Да.
– Только помните наш уговор, дорогая фру.
– Да, да, как только отужинают, я лягу…
Это был день рождения Бая. Катинка не хотела лишать его привычной партии в ломбер. Она уже давно начала упрашивать доктора: она встанет и посидит за столом с гостями, а потом они все равно уйдут играть к Баю и даже не заметят, что она нездорова…
– Всего один день, – говорила она.
