Никос Казандзакис - Последнее искушение Христа
— Да будет проклята плоть человеческая! — пробормотал он. — Вечно она идет поперек духа и не дает разглядеть невидимое. Убей меня, Господи. Я хочу избавиться от непроницаемой стены своей плоти, которая не дает мне расслышать Тебя!
Тем временем дверь кельи бесшумно отворилась, и внутрь вошли разбуженные братья — все в белом. Встав у стены, они замерли в ожидании, словно бесплотные духи. Они слышали последние слова настоятеля, и дыхание остановилось в них: «Он говорит с Богом, он бранит Его — теперь всех нас поразит гром!»
Иоахим обернулся. Но взгляд его блуждал где-то далеко. К нему подошел Иоанн и пал ниц.
— Все собрались, — мягко произнес он, чтобы не испугать Иоахима.
До старца долетел голос Иоанна, и он медленно двинулся к креслу, стараясь как можно прямее держать свое умирающее тело. Дойдя до кресла, он сел и замер. Амулет со священными апофтегмами[9], висевший на его руке, развязался. Молодой послушник вовремя подхватил его и снова затянул, прежде чем тот успел упасть на пол и оскверниться от соприкосновения с землей, по которой ступали человеческие ноги. Настоятель протянул руку и сжал посох с навершием из слоновой кости. Почувствовав прилив сил, он поднял голову и окинул взглядом сбившихся в кучу братьев.
— Дети мои, — вымолвил он, — я хочу сказать вам несколько слов, последних. Раскройте свои уши, и если кто-нибудь еще не проснулся, пусть уйдет. То, что я скажу, понять нелегко. В вас должны пробудиться все ваши страхи и упования, дабы вы смогли мне ответить.
— Мы слушаем, святой отец, — откликнулся старейший из братии Аввакум и приложил руку к сердцу.
— Это мои последние слова, братья. Я стану говорить иносказаниями.
— Мы слушаем, святой отец, — повторил Аввакум.
Настоятель склонил голову и понизил голос:
— Сначала видны крылья и лишь затем ангел! — Он помолчал, переводя взгляд с одного на другого, и покачал головой. — Братья, что вы на меня так смотрите, раскрыв рты? Аввакум, ты поднял руку и шевелишь губами. Ты хочешь возразить?
Тот приложил руку к сердцу:
— Ты сказал «сначала видны крылья и лишь затем ангел». Святой отец, мы никогда не видели этих слов в Писании.
— Да как же вы могли их видеть там, Аввакум? Горе мне! Ваши души все еще в тумане. Вы читаете пророчества, но ваши глаза видят лишь буквы. А что могут сказать буквы? Буквы суть черные прутья решетки, за которой бьется и вопиет дух. Дух дышит свободно лишь между букв, между строк, да на полях; а вместе с ним дышу и я. И вот я говорю вам: братья, сначала видны крылья и лишь затем ангел!
Отец Аввакум снова приоткрыл рот:
— Наши души, святой отец, словно потухшие лампы. Зажги их, зажги, чтобы мы смогли принять твое иносказание и понять его.
— Вначале, Аввакум, была тоска по свободе. Свободы еще не было, но однажды во мгле рабства кто-то с безумной скоростью замахал своими скованными руками, словно крыльями, — один, другой и наконец целый народ.
— Народ Израиля? — раздались радостные голоса.
— Да, братья, народ Израиля! Сейчас мы и переживаем этот великий и ужасный миг. Жажда свободы стала нестерпимой, крылья уже бьются над головой — освободитель грядет! Да, братья, он близко, потому что… Постойте, как вы думаете, из чего соткан этот ангел свободы? Из милости Господа? Из Его любви и справедливости? Нет, он создан борьбой, упрямством и терпением человечества!
— Святой отец, ты возлагаешь на плечи человека тяжелые обязательства — непереносимый груз, — осмелился возразить старый Аввакум. — Твоя вера в человека так велика?
Но настоятель не обратил на него внимания — мысли его были обращены к Мессии.
— Он — один из наших сыновей, — выкрикнул он. — Потому в Писании он и назван Сыном человеческим! Как вы думаете, зачем поколение за поколением, тысячи и тысячи мужчин и женщин Израиля совокуплялись и рожали детей? Соприкоснуться чревами и насладиться друг другом? Нет! Все эти сотни тысяч соитий нужны были лишь для того, чтобы родить Мессию!
Иоахим ударил посохом о пол:
— Будьте бдительны, братья! Он может прийти днем или среди ночи. Будьте готовы — чистые духом, постящиеся, бодрые. Горе тому, кого он найдет спящим, пресыщенным или полным скверны!
Братья прятались друг за друга, не осмеливаясь взглянуть на Иоахима: он излучал жгучее пламя, вздымавшееся над его головой и обжигавшее их лица.
Встав с кресла, умирающий твердыми шагами подошел к своей пастве и, протянув посох, по очереди дотронулся до каждого.
— Будьте бдительны, братья! Стоит жажде исчезнуть хоть на мгновение, и крылья снова обратятся в цепи. Бодрствуйте, боритесь, не дайте ни на миг угаснуть факелу своей души. Боритесь! Куйте крылья! Я ухожу — мне пора к Господу. Я ухожу… Вот мои последние слова: боритесь, куйте крылья! — Внезапно он перестал дышать, посох выскользнул из его рук. Беззвучно и мягко старик опустился на колени и тихо упал на пол. Юный послушник вскрикнул и бросился на помощь учителю. Братья, склонившись, уложили его на спину и, опустив подсвечник, установили его над мертвенно-бледным неподвижным лицом старика. Белая ряса его распахнулась, обнажив вериги с острыми железными крючьями, впивавшимися в грудь и бока настоятеля.
Аввакум приложил руки к его сердцу.
— Он мертв.
— Он дождался своего избавления, — прибавил кто-то.
— Душа и тело расстались и разошлись по своим обиталищам, — прошептал третий, — плоть вернулась в землю, душа — к Богу.
Но пока они перекидывались замечаниями и собирались нагреть воду, чтобы омыть тело, Иоахим раскрыл глаза. Братья отпрянули в ужасе. Его лицо было прекрасно, тонкие, с длинными пальцами руки шевелились, глаза лихорадочно блестели.
Аввакум снова опустился на колени и приложил руку к его сердцу.
— Бьется, — прошептал он. — Жив.
Он обернулся к послушнику, который лежал на полу, целуя ноги старого настоятеля.
— Вставай, Иоанн. Возьми самого быстрого верблюда и скачи за старым раввином Симеоном. Он вылечит нашего пастыря. Скорее, уже светает!
Брезжил рассвет. Облака рассеялись, и удовлетворенная вымытая земля сияла, с благодарностью глядя на небо. Два ястреба взмыли вверх и, обсушивая после дождя крылья на солнце, принялись кружить над обителью.
Послушник, утерев слезы, бросился в стойло и выбрал молодую верблюдицу с белой звездочкой во лбу. Опустив ее на колени, он взобрался ей на спину и издал пронзительный гортанный крик. Верблюдица дернулась, поднялась на ноги и широкими шагами направилась к Назарету.
Утро сияло над Генисаретским озером. Вода искрилась под лучами солнца — вблизи еще мутная от размытых за ночь берегов, дальше голубовато-зеленая, а совсем далеко — молочно-белая. Паруса были развешены на просушку, но несколько лодок уже вышли в открытые воды — рыбная ловля началась. Розовато-белые поплавки весело подпрыгивали на воде. На камни взгромоздились бакланы, следя своими круглыми глазами, не вынырнет ли какая-нибудь рыба на поверхность порезвиться в волнах. На берегу просыпался вымокший до основания Капернаум: петухи отряхивали крылья, ревели ослы, ласково мычали телята; и осмысленная человеческая речь вносила во всю эту разноголосицу покой и радость.
В укромной бухточке дюжина рыбаков, упершись своими сильными ногами в гальку и что-то напевая себе под нос, тащили сети. Над ними высился старый Зеведей — их речистый и хитрый хозяин. Делая вид, что он души не чает в каждом, он, однако, не позволял им и минуты отдыха. Они получали поденную плату, и ненасытный жадюга должен был быть уверен, что они ни секунды не потеряли даром.
Послышался звон колокольчиков — к берегу приближалось стадо коз и овец. Кто-то засвистел, залаяли собаки. Рыбаки обернулись взглянуть, но Зеведей был тут как тут.
— Это Филипп со своими филиппятами, — раздраженно рявкнул он. — За работу, ребята, за работу! — и сам схватился за веревку.
От деревни подходили все новые и новые рыбаки с сетями, за ними следовали жены, неся на головах корзины с провизией на день. Дойдя до берега, не теряя времени, они тут же садились за весла и уходили на промысел. С берега было видно, как между гребками они подкрепляются хрустящим хлебом, лежавшим у них на коленях. Филипп залез на скалу так, чтобы его видели все, и свистнул — ему не терпелось поболтать, но старый Зеведей лишь хмурил брови.
— Отвяжись, Филипп, — наконец, не выдержав, заорал он. — У нас дела. Пойди к кому-нибудь другому, — и повернулся к нему спиной, ворча себе под нос: — Пусть болтает с Ионой, он тоже там забрасывает свои снасти. А что до нас, парни, то у нас дела. — И он опять схватился за веревку и принялся тащить ее.
Рыбаки снова затянули свою заунывную, монотонную песню, не спуская глаз с красных тыквенных поплавков, подплывавших все ближе и ближе. Но в тот момент, когда они уже готовы были вытащить на берег чрево сети, кишащее рыбой, вдали раздался шум и пронзительные крики. Старый Зеведей навострил свое огромное, поросшее волосами ухо, а его люди, воспользовавшись случаем, тут же прекратили работу.
