Никос Казандзакис - Последнее искушение Христа
Послушник запнулся и умолк. Слух его не улавливал ни вздохов настоятеля, ни даже его дыхания. Жив ли он? Уже много дней он отказывался принимать пищу. Он гневался на Бога и желал умереть. Он ясно дал понять братьям, что стремится к смерти, дабы избавиться от груза плоти и вознестись к Господу на небеса. Он должен был донести до Него свои жалобы — ему надо было встретиться с Ним. Но тело так тяготило, так влекло его к земле… Вот он и решил отдать его земле, оставить в могиле, чтобы истинный Иоахим мог взлететь и поведать Господу о своих печалях. Это был его долг. Разве не он был одним из пророков Израиля? Уста людей безгласны. Они не могут предстать перед Господом и поведать о своих страданиях. А Иоахим мог — так что выбора не оставалось!
Послушник перевел взгляд: семисвечник освещал голову настоятеля — лицо его было изборождено морщинами, кожа загрубела от постов и солнца: как она напоминала вымытые дождем черепа животных, на которые иногда натыкались караваны в пустыне! Сколько видений пронеслось в этой голове, сколько раз перед очами этого человека разверзались небеса и недра ада! Его мысли были подобны лестнице Иакова, по которой все заботы и надежды Израиля сновали вверх и вниз.
Настоятель открыл глаза и увидел перед собой смертельно бледного послушника. При свете меноры светлый пушок его щек золотился во всей прелести своей девственности, взор, устремленный вдаль, был полон печали.
Суровое лицо настоятеля смягчилось. Он любил этого красивого юношу, которого ему удалось забрать от его отца, Зеведея, привести сюда и отдать Господу. Ему нравилась его покорность и твердость в вере, его молчаливость и ненасытность взгляда, его мягкость и понятливость. «Когда-нибудь, — думал Иоахим, — этот мальчик будет говорить с Богом и сделает то, что не удалось мне; два шрама, которые ноют на моих лопатках, у него превратятся в крылья. И если я не вознесся при жизни, он вознесется».
Как-то раз на Пасху мальчик приехал в обитель вместе со своими родителями. Настоятель, дальний родственник старого Зеведея, радушно принимал их и усадил за собственный стол. Иоанну было тогда шестнадцать. И вот когда он ел, склонившись над столом, он вдруг почувствовал взгляд настоятеля, который проникал все глубже и глубже к нему в душу. В ужасе он поднял глаза, и два взгляда встретились над пасхальным столом. С тех пор Генисаретское озеро стало тесным для него, ничто его не веселило. Он вздыхал и таял на глазах, пока в одно прекрасное утро старый Зеведей, будучи не в силах больше выносить это, не закричал:
— Твоя голова забита не рыбной ловлей, а Богом. Ну так и отправляйся в обитель. Слава Богу, у меня два сына. Господь хочет, чтобы я с Ним поделился — так тому и быть — пусть получит свое!
Настоятель взглянул на юношу, собираясь побранить его, но при виде молитвенного выражения его лица смягчился.
— Почему ты остановился, дитя мое? Ты отвлекся посередине рассказа. Так не следует делать. Даниил был пророком, а пророков следует почитать.
Послушник залился краской, снова раскатал на кафедре пергаментный свиток и продолжил монотонно читать:
— После сего видел я в ночных видениях, и вот — зверь четвертый, страшный и ужасный и весьма сильный; у него — большие железные зубы; он пожирает и сокрушает, остатки же попирает ногами; он отличен был от всех прежних зверей, и десять рогов было у него…
— Хватит! — воскликнул настоятель. — Достаточно!
Крик испугал Иоанна, и свиток скатился на каменный пол. Юноша поднял его, приложился к нему губами и, глядя на учителя, отошел в угол. Настоятель кричал, впившись ногтями в подлокотники кресла:
— Все твои пророчества сбылись, Даниил. Четыре зверя прошло над нами. Явился лев с орлиными крыльями и растерзал нас, явился медведь, кормящийся плотью иудеев, и пожрал нас, явился четырехглавый барс и изъязвил нас с востока, запада, севера и юга. Бесстыдный зверь с железными зубами и десятью рогами воссел на нас. Весь позор и бесчестье, о которых пророчествовал ты, Господь наслал на нас, и мы благодарим тебя! Но ты пророчествовал и о благе. Почему же оно не приходит? Отчего, Господи, Ты так жаден до него? Ты щедро излил на нас беды, будь же столь щедр в своих благодеяниях! Где Сын человеческий, обещанный нам?.. Читай, Иоанн.
Юноша вышел из угла, где стоял все это время, прижав к груди свиток, и, подойдя к кафедре, продолжил. Но в голосе его, как и в голосе учителя, появились угрожающие нотки:
— Видел я в ночных видениях, вот, с облаками небесными шел как бы Сын человеческий, дошел до Ветхого днями и подведен был к Нему. И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его — владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится.
Не в силах более сдерживаться, настоятель вскочил, сделал шаг, другой, споткнулся и чуть не упал, схватившись за священную рукопись.
— Где Сын человеческий, которого Ты обещал нам? Дал Ты свое слово или нет? Тебе не удастся отказаться от него — оно занесено в Писание! — и он торжествующе ударил кулаком по свитку. — Все записано! Читай снова, Иоанн! — Не дожидаясь, когда послушник начнет, настоятель схватил Писание и, подняв его вверх, не глядя, принялся ликующе выкрикивать:
— И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его — владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится, — он положил свиток на кафедру и взглянул в заоконный мрак. — Ну так где же Сын человеческий? — закричал Иоахим, вглядываясь в темноту. — Ты обещал его, так что теперь он принадлежит нам, а не Тебе! Так где же он? Почему Ты не даешь ему власти, славы и царства, чтобы Твой народ, народ Израиля стал правителем Вселенной? У нас уже шеи затекли от долгого глядения в небо. Так когда же, когда? Что ж Ты медлишь — ладно, мы знаем, что Твоя секунда — тысяча лет человеческих. Но если б Ты был справедлив, Господи, Ты бы стал мерить время человеческой мерой, а не божеской. Вот что такое справедливость!
Он двинулся к окну, но колени его подогнулись, он закачался и вытянул руки, словно пытаясь схватиться за воздух. Иоанн бросился к нему на помощь, но настоятель сердито махнул рукой, чтобы тот не приближался. Призвав все свои силы, он добрался до окна, оперся о стену и высунулся как можно дальше из окна. Темнота… Молнии вспыхивали все реже, но дождь продолжал лить. Кусты, освещаемые молниями, казалось, вращались, меняя форму, словно толпа калек вздымало к небу обрубки рук, изъеденные проказой.
Иоахим напряженно вслушивался в ночь: издали донесся вой дикого пустынного зверя, кричащего от страха. А над их годовой ревел и метался другой зверь, окутанный огнем и смерчами. Настоятель вслушивался в голоса пустыни. Вдруг он вздрогнул и обернулся: кто-то невидимый вошел в его келью. Семь язычков пламени затрепетали и готовы были погаснуть. Все девять струн стоявшей в углу псалтири задрожали и зазвенели, словно невидимая рука коснулась их. Иоахим затрепетал.
— Иоанн, подойди ко мне поближе, — попросил он, оглядываясь.
— Повелевай, отец. — Выйдя из угла, послушник опустился перед ним на колени.
— Пойди, Иоанн, позови братьев. Мне надо сказать им кое-что перед уходом.
— Перед уходом, отец? — юноша вздрогнул, увидев за спиной старца два черных трепещущих крыла.
— Я ухожу, — промолвил настоятель, и голос его вдруг прозвучал словно уже с другого берега. — Я ухожу! Разве ты не видишь, как трепещет и срывается с фитилей пламя? Не слышишь, как безумно дрожат струны псалтири, готовые разорваться? Я ухожу, Иоанн. Беги звать братьев. Я хочу говорить с ними.
Иоанн склонил голову и исчез. Настоятель остался один под сенью подсвечника. Наконец он был один на один с Богом: он мог говорить свободно и бесстрашно. Он спокойно поднял голову, твердо зная, что перед ним стоит Господь.
— Иду, иду. Зачем Ты входишь в мою келью, задуваешь пламя, тревожишь струны? Я иду к Тебе, и не по Твоей воле, но по собственной. Я иду. В руках моих таблички с жалобами моего народа. Я хочу видеть Тебя и говорить с Тобой. Я знаю. Ты не привык слушать, по крайней мере, делаешь вид, что не слышишь, но я буду стучать в Твою дверь, пока Ты не откроешь, а если Ты не откроешь (сейчас меня никто Не слышит, и я скажу Тебе прямо), если Ты не откроешь дверь, я ее выломаю! Ты жестокосерд и любишь жестокосердых — лишь они могут называть себя Твоими сыновьями. До сих пор мы рыдали и повторяли: «Да исполнится воля Твоя!» Но мы не можем больше ждать, Господи. Сколько еще? Ты жестокосерд и любишь жестокосердых — так мы ожесточимся. Да исполнится теперь наша воля, наша! — Настоятель прислушался. Дождь кончился, далеко с востока доносились приглушенные раскаты грома. Семь язычков пламени спокойно горели над седой головой старика.
Иоахим замер в ожидании, когда огонь снова затрепещет, когда вздрогнут от страха струны… Но нет! Он покачал головой.
