Дэвид Лоуренс - Радуга в небе
Ведь он человек обеспеченный. Не беднее Альфреда, чей годичный доход, по общему мнению, не мог превышать шестисот фунтов. Ну, а он зарабатывает около четырех сотен, а постарается — выйдет и побольше. И дело он с каждым днем расширяет. Так почему бы и ему не встряхнуться, не жить по-человечески? Ведь и его жена — тоже леди.
Но стоило приехать на ферму, как стало ясно — жизнь здесь устоялась раз и навсегда, любое нововведение — невозможно, и впервые он пожалел, что так преуспел в своем фермерстве. Он чувствовал себя пленником, привыкшим к жизни простой, безопасной и лишенной событий. Нет, рискнув, он мог бы достигнуть большего. Но вот Браунинга ему не читать, как не читать и Герберта Спенсера, и не бывать в гостиных, таких как у миссис Форбс. Все это ему недоступно!
А потом он сказал себе, что и не хочет этого. Впечатления от визита начали тускнеть, и страсти улеглись. На следующий день он и вовсе пришел в себя, и если и вспоминал об этой посторонней женщине и ее доме, то как о чем-то неприятном, холодном и чуждом, словно она была и не женщиной вовсе, а какой-то нежитью, использующей людей для своих холодных, нечеловеческих целей.
С приходом вечера он поиграл с Анной, после чего остался вдвоем с женой. Она шила. Он сидел неподвижно, курил, а в душе у него все кипело. Он чувствовал исходившую от жены тишину — тихая фигура с тихой темноволосой головкой, склонившейся над шитьем. Тишина давила. Картина эта казалась ему чересчур мирной. Хотелось разрушить стены, и пусть в дом ворвется ночь и уничтожит эту неуязвимость жены, эту ее тихую защищенность, и воздух не будет таким затхлым, душным. Жена сидит так, как будто его не существует, она пребывает в своем отдельном мире — тихом, защищенном, незаметном — и не замечает никого, кроме себя! И от него она словно отгородилась.
Он встал, хотел уйти. Не мог он дольше выносить такую неподвижность. Надо вырваться из этой давящей отгороженности, от этого наваждения в женском облике.
Жена подняла голову и взглянула на него.
— Уходишь? — спросила она.
Опустив глаза, он встретился с ней взглядом. Глаза ее были темнее самой черной черноты, темнее и бездоннее. Он почувствовал, что отступает под этим взглядом, обращается в бегство, а глаза преследуют, пригвождают к месту.
— Я просто в Коссетей собрался, — сказал он. Она все еще не сводила с него глаз.
— А зачем? — спросила она.
Сердце у него заколотилось, и он медленно опустился в кресло.
— Да так, ни за чем особенным, — сказал он и машинально принялся набивать трубку.
— Почему ты уходишь так часто? — спросила она.
— Но ведь я тебе не нужен, — ответил он. Она помолчала.
— Ты больше не хочешь быть со мной, — сказала она. Он изумился. Как это она узнала правду? Он считал, что держит это в тайне.
— Вот еще! — сказал он.
— Ищешь себе другое занятие, — сказала она.
Он не отозвался. «Неужели?» — спрашивал он себя.
— Не надо требовать к себе особого внимания, — сказала она. — Ты же не ребенок.
— Я не в обиде, — сказал он. Но он знал, что это не так.
— Думаешь, что не получаешь своего, — сказала она.
— Как это?
— Думаешь, что недополучаешь от меня. Но разве ты меня понимаешь? Разве сделал хоть что-то, чтобы добиться моей любви?
Он был ошарашен.
— Я не говорил никогда, что чего-то недополучаю, — ответил он. — И я не знал, что тебе надо, чтобы я добивался твоей любви. Тебе этого надо?
— Из-за тебя мы плохо живем в последнее время. Ты безучастный. Не хочешь сделать так, чтобы я испытывала желание.
— А ты не хочешь сделать так, чтобы я испытывал желание. — Наступило молчание. Они были как чужие.
— Тебе нужна другая женщина?
Он вытаращил глаза, не понимая, на каком он свете. Да как она может, она, его жена, говорить такие вещи? Но вот она сидит перед ним — маленькая, чужая, независимая. Он заподозрил даже, что она считает себя его женой лишь настолько, насколько простирается их согласие. А значит, она не считает себя его женой. Во всяком случае, она посмела допустить, что ему нужна другая женщина. Перед ним разверзлась пропасть, открылась пустота.
— Нет, — медленно проговорил он. — Зачем мне другая женщина?
— Ну, брату же твоему понадобилась.
Он помолчал, пристыженный.
— И при чем тут она? Мне она не понравилась.
— Понравилась, — упорствовала она.
Пораженный, он глядел на свою жену, с такой безжалостной черствостью читавшую в его душе. Он возмутился. Какое право она имеет ему это говорить?! Она его жена, зачем она говорит с ним как с чужим!
— Не понравилась, — сказал он. — И никакой женщины мне не нужно.
— Неправда. Ты бы хотел быть на месте Альфреда.
Он промолчал, сердитый, расстроенный. Она сильно удивила его. О посещении дома в Уэрксворте он ей рассказал коротко и, как он думал, бесстрастно.
А она сидела, обратив к нему свое странное темное лицо, следя за ним глазами, оценивая, непонятная, непостижимая. Он весь ощетинился. Опять ему противостояла неизвестность, и неизвестность агрессивная. Неужто же он должен смириться, согласиться, что жена права? Инстинктивно он бунтовал против этого.
— Зачем тебе понадобилась другая, а не я? — спросила она.
В груди его бушевала буря.
— Это не так, — сказал он.
— Зачем? — повторила она. — Зачем ты решил меня отвергнуть?
И внезапно, как вспышка, он понял ее одиночество, увидел ее — брошенную, не уверенную в себе. Раньше она казалась ему такой непререкаемо самоуверенной, самодовольной, ни в чем не нуждающейся, полностью исключившей его из своей жизни. Неужели ей что-то надо?
— Чем я тебя не устраиваю? Вот ты меня не устраиваешь! Павел приходил ко мне и брал меня, как это водится, по-мужски, а ты меня сначала оставляешь одну, а потом берешь, по-скотски, быстро, чтоб через минуту опять меня забыть, как ты это умеешь.
— А что я такого должен помнить? — сказал Брэнгуэн.
— Было бы неплохо, если б ты помнил, что в доме есть кто-то помимо тебя самого.
— Разве ж я этого не помню?
— Ты приходишь ко мне, словно это пустяк, словно я ничто. Когда Павел приближался ко мне, я чувствовала, что я что-то значу для него, чувствовала себя женщиной. А для тебя я ничто, так, скотина какая-то, пустое место…
— Это ты делаешь так, что я чувствую себя пустым местом.
Наступило молчание. Она внимательно следила за ним. Он не мог шевельнуться, но внутри у него все кипело и в чувствах царил разброд. Потом она опустила глаза, вернувшись к своему шитью. Но вид ее склоненной головы приковывал к себе и держал, не давая дышать. Она была такой чужой, враждебной, властной. И все-таки не совсем враждебной. Сидя напротив нее, он чувствовал, как наливается силой и жесткой решимостью, и силы его крепли.
Она долго молчала, кладя стежок за стежком. Он ощущал мучительно и остро округлость ее головки, такой милой и совершенной. Она подняла голову, вздохнула. Кровь бросилась ему в голову, слова обожгли огнем.
— Иди ко мне, — сказала она неуверенно.
Он не сразу смог пошевелиться. Потом медленно встал и подошел к другому краю камина. Это потребовало от него неимоверного усилия, напряжения воли, покорности. И вот он стоял перед ней, глядя на нее сверху вниз. Ее лицо вновь светилось, и глаза светились, как в припадке дикого хохота. Ему было дико такое преображение. Он не мог глядеть, так пылало сердце.
— Любовь моя! — сказала она.
Она обняла его, стоящего перед ней, ее руки обвивали его бедра, она прижимала его к груди. И касания ее рук приоткрыли ему его обнаженную суть, его охватило пылкое и нежное чувство к себе. Он не мог вынести ее взгляда.
— Дорогой мой! — сказала она. Он слышал, что она говорит на чужом языке. Сердце полнилось блаженным страхом. Он смотрел вниз на нее. Ее лицо светилось, глаза лучились светом, и это было страшно. Его мучило влечение к ней. Она таила в себе страшную неизвестность. Он склонился к ней, изнемогая от муки, от невозможности уйти, невозможности заставить себя уйти, влекомый, гонимый. Она теперь преобразилась, чудесная, витающая вблизи. Но он хотел уйти. Он еще не мог ее поцеловать. Он был сам по себе, отдельно. Проще всего было бы поцеловать ее ноги. Но он стеснялся столь откровенного жеста из боязни оскорбить. Ведь она ждала от него шага навстречу, принятия, а не преклонения, не служения ей. Ей требовалось от него деятельное участие, а не подчинение. Она касалась его пальцами. А для него было мукой такое деятельное участие, понимание, что он сознательно должен принять ее, заключить в объятия, познать ту, что была столь отлична от него самого. Что-то в нем испуганно шарахалось от этой необходимости предаться ей, смягчиться к ней, сопротивлялось, восставало против этого полного единения, смешения, независимо от охватившего его желания. Он испытывал страх и хотел спастись.
