Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд
Это их подхлестнуло. Забравшийся на алтарь парень достал из кармана спички, потер о штаны. На верхушке воскового стержня, покрытого золотыми украшениями, замерцал первый огонек, вскоре огни замерцали во всех подсвечниках. Они хотели зажечь огонь в неугасимой лампадке, символизирующей вечно присутствующий среди нас Святой Дух. Лампадка висела на цепочке, что спускалась с высоты свода, но что бы они ни делали, огонь в лампадке не загорался, хотя и было в ней много масла. Они разбили ее об пол.
— Отлично! — прокричал Крибле.
Он стоял, прислонившись к колонне.
— Я только смотрю. Тот, кто произвел меня на свет — я не знаю, кто это, — одному сказал: «Ты будешь садовником!», другому: «Ты будешь императором!», третьему: «Ты будешь нищим!», когда же подошла моя очередь, он не знал, что сказать, он сказал: «Ты будешь Крибле! Другие будут делать, ты будешь смотреть!» А чтобы я не скучал, он дал мне бутылку…
Послышался звук, будто из фонтана вытекает вода. Все уже принялись танцевать. Стулья свалили в кучу в одном из приделов. Все шло гладко, только губная гармошка Лавра звучала недостаточно громко. Это один из карманных инструментов, которые хороши, чтобы закружилась по кухне пара или же две (зимними вечерами, воскресными, в дни праздника, когда парни и девушки утайкой встречаются), а в большом нефе ее было почти не слышно. Увидели, как Жантизон проскользнул за дверь. Все кричали: «Давай громче!» Лавр отвечал: «У меня скоро щеки лопнут!» Все пожимали плечами, плясать перестали. Жантизон вернулся. Последовали аплодисменты. Он был не один. «Браво! — Кричали. — Он сходил за папашей Крё, молодец!» Жантизон держал под руку маленького старичка. «Я сказал: „Берите аккордеон, я отведу вас к друзьям, так что уж постарайтесь!"» И все захохотали, папаша Крё был слепым и не знал, куда его привели. Казалось, он счастлив. Он начал потешно трясти головой, губы, растянувшиеся в улыбке, обнажали похожие на детские, розоватые десны. Он говорил: «Уж я постараюсь! Меня и просить не стоит. Видите, какой я веселый… Будет хорошо, все вновь пустятся в пляс!» Его обступили, а он даже не подозревал, какая это толпа, думая, что находится где-нибудь на сеновале или в одном из деревенских домов, как было всегда, когда за ним приходили (давая пятьдесят сантимов). Все увидели, как он берет аккордеон, где медные клавиши, а меж ними растягивается красивый мех из зеленой кожи: раз! — аккорд, раз! — аккорд! «Все готовы?» Забавно улыбаясь, сам весь сложившийся в гармошку, в старой шапочке из кроличьей шкурки, он проговорил: «Как приятно, так давно не играл!»
Его усадили возле колонны, принесли выпить. Вертя головой, он опустил ее к инструменту, старые худые пальцы задвигались столь быстро, что за ними едва можно было поспеть взглядом. Он качал головой и отбивал такт ногой. И то тихонько, то во весь рот улыбался в зависимости от сложности пассажа, но красивый мех из складчатой кожи, то растягиваясь, то сжимаясь или извиваясь, не замирал ни на мгновение.
Все закружились. Женщин было почти столько же, сколько мужчин, они танцевали, прижавшись друг к другу. Они раскраснелись, им тяжело было дышать. Неизвестно, почему их разбирал такой смех. Это уже не были наши старые, добрые, спокойные танцы, когда в конце мелодии или очутившись в темном уголке пытаешься похитить у танцевавшей с тобой девушки поцелуй, а она отбивается. Они танцевали, обнявшись столь тесно, что казалось, никогда не отойдут друг от друга. Они вертелись, словно от боли. А старый Крё все играл, по-прежнему улыбаясь. Едва доиграв мелодию (и залпом выпив стакан), он сразу же начинал следующую, — польки, мазурки, вальсы, — будто вихрь несется и ноги сплетаются, словно на ветру ветки. Были танцы, когда ходят по парам, держась за руки, такие танцы особого успеха не имели, тогда кричали: «Давай другою!», и порой падала свечка. Порой в церковь через разбитые стекла проникал порыв ветра, пламя свечей кренилось. И с той стороны, куда наклонялось пламя, скатывалась восковая слеза. Но будем кричать и смеяться! Пусть даже охрипнем, какая разница, ведь нам хорошо!
— Эй, Фелиси, ты идешь? Я жду тебя уже четверть часа!
— Иду, Луи, закружишь меня до упаду?
«Сорву воротник, мне так жарко!», «Ну, а я сниму пиджак!», «Я сброшу жилетку!» Они смеялись, некоторые, внезапно остановившись, распахнув руки, хохотали, и никто уже не знал, то ли это смех, то ли рыдания.
Но это потому, что мы, наконец, счастливы. Мы были рабами, и обрели свободу. Мы словно птенцы, разбившие скорлупу, все дозволено. Фелиси, что мне мешает сжать тебя в объятиях перед всеми, а ведь раньше я не осмеливался заговорить с тобой из страха, что кто-то заметит. Что мешает схватить стул за ножку и швырнуть в окно? Им хотелось разрушать, они столько бесились, что валились на землю без сил. Другие падали на стулья, руками держась за грудь, раскрыв рот, будто при смерти. Но возобновлялось движение, и они были увлечены им, они целовались, терлись друг о друга, жались друг к другу, и тек с них пот, они кричали: «Пить! Пить!» Прикатили бочку. Они прокатили ее через всю церковь, перевернули исповедальню, поставили на нее бочку, все подошли, приставили ящик. Это особая радость, когда испытываешь сильную жажду и уже не можешь стоять на ногах от усталости, напиться молодого вина. Чокаясь, они встали кругом возле бочки, каждый со стаканом в руке. Привели и старого Крё, который уже порядком набрался, но заскучал без аккордеона. Он сказал: «Вы закончили? Я сыграю еще одну, это будет самая красивая!» Пошли за ним, никто больше не чувствовал усталости. И вот, когда все вернулись к алтарю, где все еще горели, порядком уменьшившись, свечи, толстая девушка с раскрасневшимися щеками, Люси, принялась смеяться и, стоя руки в боки, говорила: «Как все же тоскливо, одно и то же! Я перетанцевала уже со всеми парнями. Все они меня уже целовали! И что, все заново?..» Она смеялась. Это была хорошая девушка, веселая и отзывчивая, правда, любила развлечься. Она шла туда, куда звало ее тело, и делала то, что тело ей говорило делать, и ни о чем не задумывалась. Она пришла в харчевню одной из первых. Одни люди на своем месте, другие нет. Но чем дальше заходишь, тем больше требуешь, и радости, которые уже испробованы, перестают быть радостями, так что теперь она посреди веселья зевала. Все повторяется, что ж поделать? Снова, желая ее, подходили парни, но она их отталкивала: «Нет, только не ты!.. И не ты!..» Со сверкающими глазами, вся красная, растрепанная, она подняла руки, затем медленно опустила, проведя ладонями по телу, под разорванной блузой вздымалась грудь. Крё вновь принялся за дело, снова образовалось кольцо, несколько пар уже кружилось. Вдруг кто-то прокричал:
— А знаешь что, Люси? Раз уж мы тебе не подходим…
Он указал на что-то. То, что он предлагал, казалось таким простым. Не правда ли? Такой необычной девушке как раз подойдет, к тому же это что-то новое, и танцор новый, они закричали: «Ну как, хочешь?» Она протянула руки. Началась страшная толкотня. Речь шла о висевшем на стене распятии. Весь желтый, местами в красных потеках, со склоненной на плечо головой, впалым животом и выступающими ребрами, Он раскрывал на кресте руки, им надо было лишь спустить Его и снять с креста. Они стали дергать Его за руки и за ноги, где были вбиты гвозди, сначала поддались ноги, затем руки. Они поставили фигуру стоймя. Люси подошла. Они спросили: «Подойдет?» Она кивнула. Но в то же самое время, будто стыдясь, загородилась оголенной рукой, как делают, когда любят и испытывают желание, но еще не осмеливаются. Они закричали Крё: «Сыграешь свою лучшую?» Крё ничего не ответил, но звонкие ноты из-под пальцев впервые неслись с такой силой, в таком количестве.
Настал день, но его прихода они не заметили. Вдруг стало светло. Они остановились. И посмотрели все в одну сторону. Смотрели они на Люси, простершуюся на земле всем телом, поверх нее лежало распятие.
Напрасно старалась она подняться, то ли давивший на нее вес был слишком велик, то ли ноги ее больше не держали, но с каждой попыткой встать что-то толкало ее назад, и, широко раскрыв рот, показывая все зубы, она смеялась, уже не переставая.
