Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд

Им надо было ее высвободить, они сами едва стояли на ногах, однако ее унесли. Свет гнал их прочь. Он проникал отовсюду. В церкви было разбито все, что можно было разбить. По картинам, где изображены сцены крестного пути и святые, ходили ногами. Местами кучи осколков возвышались до колен. Лишь стены еще держались, правда, в восточной стене виднелась большая трещина. И повсюду глазам представали следы празднества: бочка, у которой вышибли дно, валялась пустая, ноги скользили по винным лужам.

Они забрали Люси, они несли ее на плечах вместе с распятием. Их плечи и поднятые руки стали носилками. Мы и небу, если надо, покажем, что мы за люди; мы делаем все, что нам нравится. Они шли по церкви. В конце виднелся дверной проем. Подошли еще двое или трое, каждый говорил: «Дайте поесть! Я очень хочу есть!» Им отвечали: «Идите в харчевню!» И вышли они на улицу со своей двойной ношей, бросая вызов белому дню.

Но когда они появились, ничего в небе не изменилось, казалось, им все дозволено.

Казалось, отныне они могут делать все, что придет в голову. В небе и в самом деле ничего не менялось, ничего не менялось и на земле, где все было мертво.

Великая тишина, ничего кроме тишины. Свет был, словно просеянная зола. Ничего, разве что показался Человек, и Человек спросил:

— Все хорошо?

Человек сказал:

— Вижу, что все хорошо.

И, засмеявшись:

— Надо только продолжить.

И они продолжили. И стенания больше не прекращались.

Склонив колени перед распятием, люди день напролет молились, во всяком случае, те, которые еще могли, и хотя в прошлый раз так и не получили помощи, все же с упорством просили о ней, помощь эта была единственной, на которую они могли рассчитывать. Они только тем и занимались, что молились, день напролет. «Может, — думали они, — действеннее, если каждый будет просить за себя о том, о чем мы просили все вместе; может, молитву проще услышать, если я один ее прочитаю?» Вот почему достали все четки и перебирали их исхудавшими пальцами.

Усерднее всех молился старый Жан-Пьер, встав на колени у кровати, в изголовье картинка с изображением ветки самшита и оловянной кропильницы.

Он стоял там с самого утра и до вечера, а порой и всю ночь, сложив руки, читая все молитвы, которые знал, когда же они заканчивались, он повторял. Жена просила пить, он даже не слышал. Она не могла двигаться, уже на пороге смерти. Звала его, хрипя и ногтями скребя простынь. Однако он оставался глух ко всему, за исключением слов, что напрасно срывались у него с губ. Она умерла два или три дня спустя, он не заметил. Он усердствовал, говоря себе: «Поможет лишь истовая молитва!» Остальные делали так же, в каморках, где бродил спертый воздух, все, кроме Жозефа, который оставался без движения, думая: «Какая теперь разница?» Никто не знал, каким образом он все еще держится, но держался он не лучше остальных. И все с каждым днем становились еще несчастнее и каждый день падали еще ниже, также говорил и лоточник, явившийся из ущелий и собиравшийся обойти с товаром деревню:

— К счастью, я вовремя остановился. Это уже не деревня, а кладбище, где полно воронов и другой птицы, что кормится гнилым мясом. Будьте осторожны, чтобы беда не пришла и к вам.

Люди были осторожны. Больше никто не приходил. Люди думали: «Может, они там все умерли».

Однако умерли не все. Творилось нечто хуже. Они все больше слабели. Вначале приходили в харчевню поодиночке, теперь шли группами. Так солнце трудится над сугробом во всей его массе, обрушивая изнутри, также действовал на них и соблазн, их одолевали разные мысли, и мысли эти менялись местами с привычными. Вначале они говорили себе: «Нужно быть верными закону, даже если он будет стоить нам жизни». Теперь же они говорили: «Может быть, жизнь ценнее». Было ясно, что пора выбирать. Напрасно думали они о душе, тело заявляло о себе куда громче. Они вспоминали о своем шествии, думали: «Может, Бог нас оставил?» и падали духом прежде, чем вознести молитвы. Но если Бог их оставил, разве не было бы лучше, если бы у них появился другой защитник, иначе они совсем одни, иначе они обречены на страшную смерть. Такие мысли были у каждого. Скупой спрашивал себя, на что ему золото. Ленивый говорил себе, что ему никогда не надо будет работать. Любившие наслаждения все сильнее терзались, что так долго были их лишены. Чревоугоднику виделось мясо, пьяница чувствовал запах вина, те, кого больше прельщала плоть, мычали от вожделения, будто завидевшая траву корова. Многие испытывали гнев, кощунственно обвиняя во всем вышний престол, понемногу везде назревал мятеж. Объявились Новые хвори, на шее росли черные шишки, которые начинали гноиться. Умерших становилось все больше, все больше было непогребенных покойников, все меньше муки в ларях.

Слышались голоса, это были те из харчевни, они распевали, спускаясь по улицам. Они колотили в двери, кричали: «Эй, там! Еще не решились? Вам что, нравится вот так подыхать? Достаточно лишь пойти с нами, чтобы стать такими счастливыми, какими и в прежней жизни никогда не были! От вас почти ничего не требуется, лишь перекреститься наоборот. Идите, Хозяин вам скажет: „Сделайте так!", вы сделаете. И вот вы уже порозовели и разжирели, как мы!»

Они и правда хорошо выглядели. Чуть отодвигали занавески: они были тут — мужчины, женщины, хорошо одетые, с округлыми формами, с толстыми губами, светящимися глазами, живым взором, они стучали в дверь и чаще всего она оставалась закрытой, но порой отворялась.

— Браво, — кричали они, — еще один! — И уводили с собой вновь прибывшего.

Амели услышала, что ее зовут. Это были те, с кем прежде она танцевала. Они знали, где она живет.

— Эй, Амели! Ты совсем нас позабыла? Почему ты больше нас не желаешь? Знаешь, теперь можно все, что захочешь. Все не так, как прежде. Давай, решайся, хватит дуться!..

Лежа на полу, она подняла голову и, опершись локтями, слушала. Отец и мать были в спальне. Отец лежал без сознания и едва дышал, мать тоже не пошевелилась. Амели попыталась встать, она помнила, что с тем, кто ее звал, она часто кружилась, они гуляли по тропкам в лунном свете, ходили в шале наверху, где воскресными вечерами все танцевали. Она разволновалась. Думала: «Что, если пойти? Он же там был». Еще недолго ее сердце металось, словно раскачивающееся на ветке яблоко, затем она решилась, поднялась на колени. Повернувшись к постели, увидела, что отец лежит без движения, мать, казалось, уснула. Голос снаружи звал. Она сделала усилие, встала на ноги. Повернулась к двери. Но она была женщиной, она не могла устоять и мимоходом взглянула в зеркало. Ей стало страшно при виде синяков под глазами. «Тем хуже, — сказала она себе, — он поймет», и лишь поправила волосы, голос все звал. Она сквозь кухню скользнула к двери, но оказалось, что дверь заперта. И пока она силилась открыть, обеими руками взявшись за большой ключ, заржавевший в замке, раздался крик (и звавший снаружи голос умолк). Крик, прорезавший пространство вокруг, тяжкую тишину комнат, где умирают от голода, крик: «Не ходи! Не ходи!» — он прозвучал вновь, сильнее, и опять: «Не ходи! Не ходи!», затем он стих и послышался шум от идущих по полу босых ног. Она по-прежнему пыталась открыть, ключ не поворачивался. Мать успела подойти.

Она была в одной рубахе, она так исхудала, что кожа на подбородке свисала, как тряпка.

Она взяла дочь за плечи:

— Амели, прошу тебя, ты ведь знаешь, кто тебя там поджидает. Подумай о мучениях, что настанут, когда вокруг будет огонь и сера, те мучения длятся вечно…

Резким движением Амели избавилась от объятий и связь плоти и плоти была разорвана, ключ в замке заскрипел. Мать повалилась на пол, Амели живо отодвинула затвор, чувствуя, что ее держат за ноги. Она повернулась и твердой рукой дважды ударила по лицу матери с разметавшимися седыми волосами, голос снаружи говорил: «Открыли, вот и она… Иди же скорее, моя миленькая. Увидишь, как о тебе будут заботиться…»

Ватага удалялась в сторону харчевни. Другая шла по соседней улице: сын звал мать или муж жену, сестры звали сестер, братья братьев, а теперь выходила целая семья — отец, мать и пятеро детей, но они не смеялись, как остальные, они шли, опустив головы и держась за руки.