Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
Причудливые рассуждения барона были прерваны стуком в дверь. На пороге стоял запыхавшийся Бубеник.
— Ну как, пришел, ненаглядный! — накинулся с издевкой на него барон. — Разве сейчас надо было прийти? — кричал он высоким голосом. Бубеник передернул плечами.
— А я почем знал? Не слышал тарахтенья коляски, и все. А коли нужен, так вот я и здесь.
— Еще бы! Но саквояж гостя мне пришлось нести. Бубеник и на это пожал плечами и бросил небрежно:
— Рука-то ведь не отломилась.
— Нет, — уже тише ответил барон, к немалому изумленью Малинки, — но из жалованья твоего я все же вычту за это.
— Ничего, а я вдвое сдеру с вашей милости, да так, что и не заметите.
— Ладно, ладно, плут. Я за тобой послежу! Так где же ты шлялся?
— Ледник строил в саду, под липами.
— А разве я велел тебе строить? — Барон сердито топнул ногой. — Как ты смеешь без моего разрешения?
— А вы сами сказали, что неплохо бы ледник иметь.
— Но денег я ведь не отпустил на это!
— А он и не стоил ни гроша.
— Мужики тебе даром выкопали, не так ли? — вскипел Коперецкий и снова напустил на себя такую ярость, что даже зубами заскрежетал.
— Не скажу, что даром, потому что…
— Ну, вот видишь…
— …они еще и приплатили, чтобы я разрешил им…
— Ты что, Бубеник, взбесился? Заговариваться стал!
Тут Бубеник и рассказал историю с погребом. Он (то есть Бубеник) велел старой отставной ключнице растрезвонить по всей деревне давнюю легенду о том, как во время турецкого нашествия Балаж Коперецкий, перед тем как бежать от турок, зарыл где-то в саду или во дворе большие сокровища. Когда алчные мужики начали об этом болтать повсюду: и в корчме, и на мельнице, и в кузне, — Бубеник в том месте, где барин предполагал выкопать погреб, две ночи подряд ставил крынку и зажигал в ней спирт. Позаботился он и о том, чтобы огонек этот заметило как можно больше болтливых слуг. И что же? На третий день к нему нагрянуло несколько мужиков. Они заранее договорились между собой и таинственно попросили его, пока барина нет дома, позволить им копать там, где горел огонек, ибо там наверняка есть что-то. Бубеник поначалу сопротивлялся, говорил: «Там клад зарыт, и я не дурак позволить вам копать». Но мужики взывали к его здравому смыслу: мол, тогда-то и был бы он дураком, если бы им не позволил. Они отдадут ему половину клада, а барон, ежели велит копать, швырнет разве что десяток форинтов. «Что правда, то правда, но это верная десятка, — сказал Бубеник, — а про вашу половину еще бабушка надвое сказала». Мужики пошептались, пошептались и, собрав десять форинтов, предложили Бубенику в виде задатка, если он закроет глаза на то, что они ночью будут копать в саду. Так они позавчера ночью и выкопали яму для ледника, к тому ж работали в самую горячую нору, когда все, у кого руки-ноги целы, пахотой да севом заняты.
Коперецкий за живот держался от смеха, тут же забыв про все свои беды; он был вне себя от восторга.
— Бубеничек, Бубеник, жулик ты мой золотой! Но вдруг лицо у барона вытянулось, и он сказал совсем другим тоном:
— Но если ты, Бубеник, такой хитрец, задам я тебе задачку позаковыристей. Мне нужно выслать тестю две тысячи форинтов, причем завтра же, да и мне самому понадобится тысяча, а то и две для всяческих торжеств. Так вот, живо присоветуй, где мне их раздобыть!
— Возьмите в ссудо-сберегательной кассе.
— Там я уже исчерпал все кредиты.
— Да, но они с тех пор опять появились.
— От чего?
— А пражское наследство, это, по-вашему, что — сапоги всмятку? — спросил Бубеник, льстиво моргая.
— Сапоги не сапоги, — ответил барон, — да только в руках у сапожников. У судейских то есть. Суд ведь еще будет… Бубеника и это не смутило.
— Что ж, попытаемся одолжить у водинайского еврея. У него денег куры не клюют.
— Это и мне пришло в голову, да только года два назад. С той поры все и одалживал у него, а теперь уже точка, нельзя.
— Тогда ничего больше не остается, — рассудил Бубеник, — как созвать стражниц чепца. Коперецкий даже охнул от этих слов, будто его пчела ужалила.
— Стражниц чепца! — пробормотал он, и глаза его расширились от ужаса. — Нет, нет, Бубеник! Пускай минует меня сия горькая чаша. Нервы у меня слабые, и я не выношу женского плача. Видит бог, не выдержу.
— А ведь другого пути нет.
Коперецкий сердито носился взад и вперед по комнате, потом вдруг остановился перед Малинкой и вздохнул; «Уж лучше бы я украл эти деньги, все бы лучше!» Потом еще раза четыре пересек комнату, пристукнул ладонью паука на стене, который игриво спускался с потолка на тонкой нити, затем тупо и мрачно согласился на все.
— Что же, делай, Бубеник, но так, чтобы у меня было как можно меньше неприятностей. Осторожно, Бубеник! Смотри, как бы меня не убили.
ШЕСТАЯ ГЛАВА Козни хитроумного камердинера
Малинка был весь во власти подозрений. Его живое воображение самыми необычайными красками расцветило этот, по-видимому, таинственный путь добычи денег, и совесть его готова была уже восстать. Ясно, что здесь совершается что-то неслыханное. Быть может, даже преступление, но, несомненно, нечто ужасное. Узнать бы только, кто они такие, эти стражницы чепца.
А на самом деле все обстояло очень просто. У семейства Коперецких сохранилась одна реликвия еще со времен Анжуйских королей[29]. Это был чепец, который надевала якобы одна из прабабок Коперецких, урожденная Оршоя Омоде по случаю крещения Лайоша, сына нашего короля Роберта Кароя[30], которого она собственноручно подносила к святой купели. Тщеславие рода Коперецких на протяжении нескольких столетий и до наших дней питалось блеском этих крестин, тем более что крестник стал самым великим королем Венгрии. Злые языки утверждают, правда, что госпожа Коперецкая была крестной не Лайоша, а всего лишь Эндре, который попал позднее в злые лапы Иоганны Неаполитанской[31]. Казалось бы, тоже немало, но еще более злые языки и это подвергают сомнению. Они утверждают, что все это сказки и что Коперецкие в ту пору были еще обезьянами на острове Борнео, лазали по деревьям и уж никак не могли блистать среди гостей в вышеградском королевском замке.
Теперь, по прошествии стольких лет, трудно, конечно, установить, была или не была на тех крестинах дама Оршоя, но чепец и долги, в которые якобы именно тогда залезла семья Коперецких, — святая истина. Чепец существует и поныне, причем находится в Крапецкой усадьбе, в так называемой голубой комнате барского дома, в железном сундуке за тремя тяжелыми замками. Ткань чепца стоит уже, разумеется, немного, да и фасон с тех пор, надо думать, вышел из моды. Во всяком случае, Вильма, уж это я точно знаю, не надела бы его и за сто форинтов, если бы даже знала о том, что он существует. Но она понятия не имела о чепце, это была фамильная тайна и последний источник. Дело в том, что в день пресловутых крестин на чепце красовалось двадцать черных как смола восточных жемчужин, из которых две Мартон Коперецкий подарил юной супруге короля Матяша, той самой девице Подебрад, которую король получил из рук послов в Тренчене. Две жемчужины Иштван Коперецкий подарил в 1573 году Барбале Турзо за один поцелуй (впрочем, и поцелуев, как говорят, было два). Три пропали вместе с колпаком Габора Коперецкого во время Мохачской битвы[32] Их захватили турки, а из турецких сокровищниц они попали каким-то образом к англичанам (как и все ценности роковым образом попадают к ним) и сейчас красуются среди прочих жемчугов английской короны. Осталось на чепце тринадцать жемчужин, и тут с семейством без конца стали происходить самые разные несчастья. Тогда Криштоф Коперецкий понял, что всему причиной число тринадцать, и в 1715 году продал четыре жемчужины графу Кохари, получив за них две никудышные деревеньки: Чабраг и Варбак в комитате Хонт, имение «Черна Перла» в Тренчене, а сверх того еще тысячу пятьсот форинтов. Уцелевшие девять жемчужин, в виде наследия переходившие от отца к сыну, оказались в руках у папеньки нашего Израиля, и он, тогда еще совсем юный гвардеец, из двух сделал в Вене серьги для знаменитой певицы Матильды Флигори, которая в императорском стольном граде была его признанной любовницей. Впрочем, он был, видно, большим ловеласом. Как-то во время грандиозного кутежа в раецких купальнях он по примеру Клеопатры растворил третью жемчужину в вине и выпил за здоровье Клары Матешицкой, которая была так растрогана этим, что опрометью кинулась за уцелевшими шестью жемчужинами — то есть стала его женой.
Уже на смертном одре мать нашего Израиля (она только на год пережила своего супруга) оставила престранное завещание, которое могло зародиться лишь в женском уме. Она заказала железный сундук за тремя замками, и в завещании написала, что к жемчугам фамильного чепца, который представляет большую ценность, ее потомки могут притронуться только в случае крайней нужды. Ради этого она назначила к чепцу двух стражниц — Марцеллу Мутнянскую, свою доверенную ключницу, и обедневшую родственницу, вдову уланского капитана Давпда Коперецкого, урожденную Агнеш Коперецкую. Обе стражницы тянут с наследников по двести форинтов в год и будут тянуть до тех пор, пока целы жемчуга. С последним жемчугом кончится их служба, а ежели раньше оборвется нить их существования, то каждая вправе назвать своего законного наследника на тех же правах, с теми же обязанностями и жалованием, которые были у нее. Мать Израиля, лежа на смертном одре, заставила их поклясться в том, что они только в случае крайней нужды позволят продать или отдать в залог жемчуга. Потом она раздала ключи — один получил ее сын Израиль, а два других стражницы чепца.
