Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
— Какое там. Вторая половина вовсе ничего не стоит, лес один.
— Теперь и леса в большом почете. А что еще будет, когда кончится каменный уголь! А он ведь кончится.
— А хоть бы и кончился, от этого леса толку не будет. Называется он «Путь господний». Во-первых, потому, что мои предки и я всегда из этого леса дарили деревья для погоревших деревень и на строящиеся церкви. Надеемся в рай попасть за это. Насчет рая, конечно, бабушка еще надвое сказала, зато в газетах нас каждый раз поминают с прилагательными «великодушный» и восхваляют всячески. А еще потому зовут этот лес «Путем господним», что дорога через него и в самом деле часто к богу приводит. Опасное дело бревна отсюда вывозить — бывает, что и волы, и люди конец свой здесь находят.
— В таком случае просто безбожно преподносить такие милостивые дары!
— Пустяки, всей семейкой пыль в глаза пускали. Невинная штука. Наша семья себе на уме, вот и все, к тому же мы числимся благотворителями, так надо же что-нибудь давать, иначе как заткнешь людям рот? Пускай набираются ума и те, кто получает дары. Пускай терпеливо ждут, пока будет изобретен управляемый воздушный шар и его приспособят для переправки леса.
Неподалеку от домиков двигалось несколько плугов… Их неохотно волочили низкорослые, хилые волы. Возле пашни стоял и управляющий имением Дёрдь Клинчок, пуская дым из отлично обкуренной пенковой трубки.
Коперецкий подозвал его к коляске, и старик, задыхаясь от толщины, подкатился, словно перекати-поле. Тут он подобострастно вынул длинную трубку изо рта, опустил вниз и повесил на нее шапку, которую внезапно сдернул с головы. Он сделал так, чтобы нечаянно не сунуть чубук в рот, пока стоит перед лицом светлейшего барона.
— Ну, что нового, батенька мой Клинчок? — ласково спросил помещик. — Что случилось за неделю?
— Ничего так особенно, — ответил управляющий, по-своему, по-словацки связывая слова.
— Есть что-нибудь в хозяйстве, пригодное для продажи? А то мне очень туго приходится. Это губернаторство все равно что кровопускание. Да и вчера в Тренчене меня облупили как яичко. Денег нет, дядюшка Клинчок!
— Гм; подумаю. — Он потер лоб волосатой рукой, и его честное добродушное лицо сморщилось. — Может, овец пострижем, но уже поздно есть, скоро зима нос просунут. Они ничего не скажет, как их знаю, то есть овец, но как я зима знаю, она может их проморозить. Нет, нет, снимать полушубки с овец сейчас негоже, а лежат на чердак, на моем, около семьдесят таких' полушубков, из которых овцы уже повылезали. Найдется там и воловья шкура. Из этого я может небольшие деньги сделать, как только найдется еврей, а он найдется.
— О какой воловьей шкуре вы говорите?
— О шкуре Бимбо, о пестрой. Покинул нас, — вздохнул Клинчок, — как раз вчера на рассвету.
— А что с ним случилось? Дёрдь Клинчок возвел очи к небесам.
— Господь знают. Я так думаю, от старческой слабости преставился.
— А волы у вас очень тощие, — заметил Малинка, — все ребра пересчитать можно. Господин Клинчок попытался хотя бы для приличия выгородить волов.
— А может быть, они рядом с моей толщиной кажутся такими.
— Это моя вина, — сказал губернатор. — Сена и клевера у меня мало, все, что есть, приходится скармливать лошадям и коровам. А волам остается сечка да овсяная солома. Так я сам приказал Клинчоку, и он придерживается моего приказа.
— Это несправедливо, ваша милость, — рассудил Малинка. — Ведь земля приносит свои плоды потом и трудами этих несчастных волов, и как раз они ничего не получают, — а все пожирают выездные кони.
— Ей-богу, вы правы! — живо воскликнул Коперецкий, словно только сейчас понял это. — Покарай меня бог, если вы не правы! Но ведь и в обществе так обстоят дела. Великая и мудрая масса людей точно так же устроила свою жизнь: мужик работает и голодает, а барин поедает большую и лучшую часть урожая за отличными обедами, да потом еще и отрыгивает. Малинка, вы правы. Поздравляю вас, Малинка… Право же, ваши слова — святая правда!
Добрые полчаса еще он повторял, как умно сказал Малинка, но тем не менее все оставил по-прежнему, приказал только шкуры продать. И покатил дальше на своих упитанных лошадях.
— Люблю этого Клинчока. Очень порядочный человек, а главное, послушный, — дорогой хвалил Коперецкий управляющего. — Правда, хозяйничает он скверно, а все-таки люблю. Сед-реш приносит черт знает как мало дохода. Не будь Кицки, я давно бы положил зубы на полку.
— Стало быть, Кицка более доходное имение?
— Такое же, только там у меня негодяй управляющий, некий Дёрдь Фекете, упрямый кальвинист. Хочу его выгнать, потому что не слушается меня, что бы я ни сказал, все делает наоборот. Я-то догадываюсь (не такой уж я осел), что потому и ведется у него хозяйство как надо. А все равно выгоню, — доходы я люблю, но еще больше люблю, послушание. Что, Малинка, разве я не прав?
— А позвольте узнать, сколько годового дохода дают вам оба именья?
— Один убыток.
— Убыток? — удивленно переспросил Малинка. — А зачем тогда вы занимаетесь хозяйством, ваша милость?
— Зачем? — вскипел барон, возмущенный таким глупым вопросом. — А на что иначе жить?
— Я хотел сказать, ваша милость, не выгоднее ли отдать в аренду ваши имения?
— Да бросьте вы! Кому отдать? Еврею? Он истощит землю начисто. Христианину? Этот не истощит, конечно, но и аренду платить не будет.
— Эх, было бы у меня два таких имения! — вздохнул Малинка.
— Не желайте этого себе, друг мой! Радуйтесь, что у вас нет ничего. Страна принадлежит тем, у кого ничего нет, уж вы поверьте мне, Малинка, и не искушайте бога. Ведь теперь все зависит от большинства, о большинстве говорит и премьер-министр, и депутат, который его поддерживает. Оба они существуют благодаря большинству. О большинстве толкует и король, которому оно отдает голоса, когда его величеству понадобятся рекруты или когда решит он утвердить военные расходы, цивильный лист. Правит большинство, и в нем что Копачко, что Эстерхази — оба не больше единицы. Но преимущество Копачки в том, что у него нет ничего, и если однажды ему придет в голову сговориться со всеми теми, у которых тоже нет ничего, вот тогда и выяснится, что они есть большинство. Боюсь, что в один прекрасный день они поймут это и станут тогда господами, им будет принадлежать страна. А вы — легкомысленный человек, ежели хотите иметь два поместья. Нет, нет, не сумасшедший же вы, Малинка! Не будьте неблагодарны, Малинка, цените милость провидения.
Малинка никак не мог раскусить своего принципала, хотя, будучи наблюдательным от природы, все старался прощупать его до самых печенок. То Коперецкий казался ему очень умным человеком, то — чуть ли не помешанным. Очевидно, было в нем и то и другое, но и в этом Малинка был не совсем уверен. Когда он, казалось, уже составил для себя его облик из отдельных черт характера, откуда ни возьмись возникала вдруг новая черта, и вся конструкция рушилась.
Так за разговорами они и не заметили, как показалась в долине захудалая деревенька Крапец с белыми хатами под соломенной кровлей, а наверху, на холме, между могучими соснами, возник старинный замок Коперецких с высокой крышей времен Марии Терезии, с зелеными ставнями и с отчетливо выделяющейся башней.
— Вот мы и дома, друг мой. А там моя резиденция.
Кривой и впрямь король среди слепых. Никогда еще ни одно строение не производило на Малинку такого впечатления, как это старинное гнездо, хотя красоты в нем не было никакой. С одной стороны к нему лепился безобразный сарай, а крыша дома была изуродована новыми дранками, которыми там и сям залатали прогнившие части. И все-таки дом величественно царил над ветхими скособоченными хижинами.
Коляска вскоре въехала во двор. Барона никто не встретил, только козел побежал к нему, точно пес. Во дворе неуклюжая служанка чистила прекрасного карпа, и это аппетитное зрелище было приятно Коперецкому, тем более что от горного воздуха он изрядно проголодался.
— Ну, Анчура, как поживает хозяйка?
— Ее высокоблагородие сегодня впервые встали после родов.
— А что делает маленький барон? Анчура ухмыльнулась, растянув рот почти до ушей, и пожала плечами.
— Поглядывает голубыми глазенками то туда, то сюда.
— Что ты говоришь? — весело и с восторгом перебил ее барон. — А на что же он поглядывает, Анчура?
— Да хоть на меня, коли я в комнате.
— Поди ты, дуреха. Есть на что посмотреть! На тебя глядит, ха-ха-ха. Слышите, Малинка, маленький двухнедельный Коперецкий уже на девок поглядывает.
Он пулей взлетел по лестнице и вбежал в комнату жены. Все еще чувствуя слабость, она лежала на диване, а горничная Розалия читала ей вслух роман. В дальнем углу комнаты качалась люлька, и в ней дремал маленький Коперецкий.
— Тсс… Не топайте вы так, — испуганно воскликнула Вильма, — ребенок спит. А вы, Розалия, читайте, читайте.
