Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
— Вот, вот оно, пан-брат! Это то, что надо! Прекрасно! И пахнет тем самым губернским духом, что и доломаны у гайдуков да бекеши у членов комиссий. Вы, пан-брат, великий талант.
Когда он называл кого-нибудь из подчиненных «пан-братом», — это означало, что он в высшей степени доволен. Речь он захватил с собой в Крапец, чтобы выучить ее назубок.
Оставалось еще десять дней, и, стало быть, он мог поехать домой, тем более что там его ждали дела. Следовало отказаться от должности председателя ссудо-сберегательной кассы, передать документы, снабдить инструкциями своих чиновников, да и на малыша хотелось взглянуть. Небось вырос с тех пор! Ну конечно, ведь целую неделю не видел его. Уже и смеется, наверное.
Да и вообще оставаться в Будапеште было ни к чему, потому что тесть, который набивал ему голову всякими советами, еще позавчера уехал в комитат, дабы попытаться повернуть там настроение (насколько удастся, конечно). Более того, задерживаться в столице было даже просто невыгодно еще и потому, что шурин Фери остался здесь и каждый второй день вымогал у него деньги, причем всегда брал вдвое больше, чем в предыдущий раз — словом, «возводил в куб». А такой метод в былые времена не выдержал якобы даже и персидский шах с его шахматной доской, хотя речь шла лишь о пшеничных зернах. Да, тут и десяти дней не выдержать! И барон однажды утром сказал Малинке:
— Готовьтесь, amice, поедем домой, в Крапец. Там в тишине, где не грохочут так эти сумасшедшие телеги, я быстрее выучу свою речь. И к тому же, не скрою, уж очень хочется мне послушать детский плач.
Он попросил портье все письма, что будут приходить на его имя, немедленно пересылать в Крапец.
— А если принесут ключ из министерства, берегите его как зеницу ока, тут же запакуйте и пошлите за мною вслед.
В поезде Малинке хотелось предаться грезам (для этого у него был прекрасный и обильный материал). Ох, если бы губернатор оставил его в покое! Но Коперецкий был как раз в болтливом настроении, стал рассказывать о своем любимце — козле, и вскоре они оба увлеклись восхвалением животного мира.
— Какая дурацкая спесь, друг мой, что мы, люди, считаем себя венцом творения. Это эгоистично и несправедливо. Может быть, и овцы то же самое думают о себе! Причем с не меньшим правом, чем мы. А истина в том, что господь равно наградил талантами все творения рук своих. Один отличается одним, другой — другим. У собак больше наблюдательности и острее нюх, чем у кого бы то ни было. У зайца слух чудесный. Аисты за несколько дней предчувствуют бурю и несут камешки в клюве, чтобы укрепить гнездо. Куда против них метеорологам! Перелетные птицы лучше знают географию, чем ученые мужи. А уж тем более почтовые голуби, amice! Посадят их в темную клетку и повезут, допустим, в Амстердам, выпустят там, а они встрепенутся и полетят прямо домой, скажем, в Тренчен. Ведь это же божественный талант, ничтожный человек такого даже вообразить себе не может. И все равно он кичится. Но разве перечислишь все, что умеют разные животные? Об их познаниях мы знаем лишь то, что считаем возможным зачислить в круг познания. Нам известно, что кошка царапается, мурлыкает и ловит мышей, но мы не знаем, что она умеет еще, кроме этого. А ну-ка, если повернуть все дело наоборот. Давай, друг мой Малинка, влезем в кошачью шкуру и рассудим с точки зрения кошки, что умеет человек. Он говорит, сидит, одевается, чихает и рыгает, верно, но что он знает историю, математику, философию, читает книги и острит, об этом кошка и понятия не имеет. А если дальше пойдем, а я пойду непременно, то выяснится, что животным досталось больше ценных свойств, чем нам. Скажите, пожалуйста, есть ли хоть одно такое животное, кроме обезьяны, которое научилось чему-нибудь у человека? А мы все время учимся у животных. Строить дома научились у ласточек, изготавливать бумагу из растительных материалов — у ос (правда, нам далеко до них, потому что у них бумага хоть и промокнет, но все равно не порвется). А паук, amice, паук, как он умеет ткать! Что по сравнению с ним какой-нибудь ткач!
— Или интриган-губернатор, — заметил Малинка.
— Ну, ну, Малинка! Сейчас как шлепну по губам!
ПЯТАЯ ГЛАВА Крапецкое имение и незаменимый Бубеник
В Тренчене у «Большого осла» их ждала баронская упряжка — четверка великолепных сильных гнедых, да таких упитанных, что шкура так и лоснилась…
— Никогда еще не видел таких раскормленных коней, — заметил Малинка. — Их бы в Мариенбад послать, а не в Бонтовар.
— Я думаю! — кичливо согласился Коперецкий. — Но вы поглядите, что они едят! Пришлось Малинке запустить руку в торбу и вытащить оттуда горсть овса.
— Положите обратно и гляньте теперь на свою ладонь. Видите что-нибудь?
— Ничего.
— Верно? — возликовал барон. — В том-то и дело, что ничего не видите, что рука осталась чистой. Это значит, друг любезный, что мои кони мытый овес едят. Вон оно как! Такого даже конь Калигулы не едал.
Между прочим, в Тренчене была как раз большая ярмарка, на которую съехалось все провинциальное дворянство, а следовательно, и многочисленные Коперецкие — все они приветствовали сейчас «красу рода», который, развеселившись, провел с ними и вечер и ночь; не обошлось, разумеется, без картишек, и нового губернатора порядком общипали.
— Ничего у меня не осталось, — пожаловался он утром Малинке, показывая пустой бумажник, — кроме родственной любви.
Он сел в коляску мрачный, Малинка же по дороге развеселился, ибо до той поры никогда не видел словаков, хотя и сам был словак, но более мягкой породы, с Алфёльда, из Сарваша. Его отец был учителем; мать, лютеранка, овдовев, переехала из Сарваша в Пешт и открыла «Цинкотскую чашу», когда Корнелю было только пятнадцать лет.
Стоял великолепный осенний день. Один восхитительный пейзаж сменялся другим. Легкие не могли надышаться сосновым воздухом, а глаза — насладиться виденным. С вершин скал хмуро глядели живописные руины крепостей. Где те витязи в кольчугах, что скакали здесь некогда во главе с Мате Чаком или с кем-нибудь из Турзо[28]? Стоит только грезам унести тебя в прошлое, и горько становится на душе. Ах, как обидно, что все былое уходит! Но, быть может, эти деревья, когда они были еще молоденькими деревцами, видели тех героев? Ваг и сейчас, наверное, так же шумит, как и в те поры. И в лесах, должно быть, так же свистят дрозды. И косули с таким же любопытством выглядывают на опушках, такие же робкие и смиренные, какими! были в прежние времена, когда те богатыри охотились на них. И шелковистые травы лугов все так же смеются, играя с лучами осеннего солнца. Хоть и умолкла труба, в которую трубили на крепостной башне, и трубач давно уж лежит во прахе, а вслед за ним свалилась и башня, все-таки многое уцелело с древних времен. Горные ручейки, эти серебряные ящерицы, весело плескаясь, бегут к Вагу. По Вагу плывут плоты, груженные бревнами. «Смотрите-ка, словацкий флот!» На плотах добродушные крестьяне в широкополых шляпах, украшенных цепочками из улиточных домиков, покуривают трубки с «королевским табачком».
Малинку занимало все, он задавал губернатору тысячи вопросов и несколько раз, услышав, как женщины и девушки, что собирали картошку или ломали мак, распевают меланхолические песни, порывался выйти из коляски, чтобы записать их. Малинка обладал поэтической душой, а кроме того, был этнографом, собирал цветы, возросшие в душах простого люда. Но Коперецкий не позволил ему сойти.
— Да будет вам дурить. Получите у меня в собранном виде вместе со шкатулкой, — добавил он, ухмыляясь.
Чарующие виды сменялись иногда желтой глинистой пашней, вдоль и поперек пересеченной овражками. Как видно, здесь распахали пологие склоны лесистых гор. Земле не хотелось тут родить ничего, кроме деревьев, можжевельника, ковыля и папоротника, но люди заставляли, теребили, требовали: «Рожай, собака! Отдай то, что посеяно! Так нужно!»
Вдоль дороги стояло несколько домишек, конюшен, овчарен, людских и дом управляющего.
— Это уже мои угодья, — сказал Коперецкий. — Это первое именье. А за ним пойдет второе, по названию «Кицка». Мы мимо него поедем.
— А этот хутор как называется?
— Это Седреш.
— Сколько же хольдов здесь?
— Две тысячи; половина — пашня, но и от этой половины толку мало.
— Стало быть, больше толку от второй половины?
— Какое там. Вторая половина вовсе ничего не стоит, лес один.
— Теперь и леса в большом почете. А что еще будет, когда кончится каменный уголь! А он ведь кончится.
— А хоть бы и кончился, от этого леса толку не будет. Называется он «Путь господний». Во-первых, потому, что мои предки и я всегда из этого леса дарили деревья для погоревших деревень и на строящиеся церкви. Надеемся в рай попасть за это. Насчет рая, конечно, бабушка еще надвое сказала, зато в газетах нас каждый раз поминают с прилагательными «великодушный» и восхваляют всячески. А еще потому зовут этот лес «Путем господним», что дорога через него и в самом деле часто к богу приводит. Опасное дело бревна отсюда вывозить — бывает, что и волы, и люди конец свой здесь находят.
