Дюла Ийеш - Избранное
Всех этих тонкостей граф не учел, и ситуация создалась мучительная. Меня тронула та ищущая поддержки детская полуулыбка на старческих губах, которую он, видимо ожидая похвалы, адресовал мне. Я улыбнулся ему в ответ, совершенно как ребенку.
На это граф выпалил еще одну фразу из солдатского арсенала. У мнемотехники те же законы, что и у техники прыжка. Чем удачнее разбег, тем выше взлет. Граф буквально выкрикнул…
Нет, этого нельзя описать даже в скобках!
Но тут подвернулся спасительный случай. Проворный мальчуган, набирая в ружье воду из колоды для водопоя, до сих пор обстреливал розы. Теперь он принялся поливать тянущийся к навесу плющ. Паф! И целый заряд угодил в крохотное оконце.
Я тут же поднялся и — ждут к обеду! — как можно скорее вывел графа из горницы.
В кухне на плите — завернутые в газету — две бутылки с вином стояли ровнехонько, по столь образцовой стойке смирно, что сразу делалось ясно: это для нас они выстроились, словно на перекличку. Одну из них хозяин дома сунул мне в руки.
— Сколько я должен?
Меня, естественно, чуть не пристукнули.
— А я? — спросил в свою очередь граф.
Хозяин взглянул на жену, передоверяя ей вопрос. Та слегка покачала головой. «Полно вам», — сказала она и опустила глаза.
— Ничего вы не должны, — сказал после этого и сам Янош.
— Берите спокойно, — подтвердил со своей стороны дядюшка Шебештьен. И засунул бутылку графу в карман; не дожидаясь, покуда тот изъявит желание попрощаться, протянул ему руку — первым! — и, слегка хлопнув графа в ладонь — по-другому это не назовешь, — отпустил его.
— Только бутылки хорошо бы вернуть!
Мы снова шли мимо церкви.
— Приятное общество! — нарушил молчание граф с видимым облегчением, что снова может говорить на языке, в котором чувствует себя уверенным.
— Знали вы прежде кого-нибудь из них?
— Никого.
— А этого, сухонького?
— Нет.
— Его чуть не расстреляла эвакуационная комиссия.
— В самом деле? За что?
— Причина не столь уж значительна. Он спрятал Фатиму.
— Куда? Она цела?!
— Устроил конюшню под землей. И для Хасана тоже.
Граф остановился и так, стоя, ждал продолжения.
— К сожалению, это не помогло.
Мы миновали церковь и опять какое-то время шли молча. Улица сейчас была так же безлюдна, как в свое время при воздушных тревогах. Настал великий момент разливки воскресного супа. Кощунством казалось бродить в такую пору по улице.
— Какое это ощущение — быть покровителем храма?
— Не знаю.
— Столь мимолетные чувства, очевидно, не проникали в ваше сознание?
— Я и теперь покровитель?
— Не знаю. Не могу утверждать наверное, связано это с личностью или с землей.
13
Правнук князя Меттерниха, проворный мальчуган, как только увидел, что мы повернули обратно, ловко скинул свои сандалии на деревянной подошве, сунул их в руки деду и босиком припустился к дому — предупредить о нашем прибытии; припустился таким счастливым галопом, что даже мне живо вспомнилось, какое это первозданное наслаждение приносить весть, опережая других, и мчаться не по пешеходной дорожке, а по середине улицы, утопая по щиколотку в прогретой солнцем пыли!
Ну, а мы — именно поэтому — могли не торопиться. Даже более того, могли и присесть на минуту.
Отдохнуть, дать выход скопившимся впечатлениям. Я предложил графу посидеть. Имея в виду два обстоятельства: что даже эта малость вина обернулась ему во вред — на голодный желудок, да еще при полуденном зное. И что духовно он тоже, наверное, быстро утомляется, особенно будучи в непривычном обществе; видимо, этим и вызвана его экстравагантная выходка.
Перед эргёдскими домами на улице еще сохранились низенькие скамеечки — распиленные на плахи стволы орешин. Я высмотрел наиболее тенистую, и мы кое-как примостились на сиденьице, сложившись чуть ли не втрое, словно складные аршины. Мы очутились в прохладе посреди раскаленного и вымершего, как Геркуланум, селения.
Я ошибался. Граф не выказывал ни малейших признаков опьянения или подавленности. Несомненно, стилистический сбой объяснялся шаткостью познаний в венгерском, ну и разностью общественных уровней. Сейчас же, с исчезновением первой причины как бы исчезла и вторая. Мы впервые оказались с глазу на глаз с графом.
Мой портсигар остался лежать на кухонном столе. Но я был застрахован от подобной забывчивости. Во внутреннем кармане пиджака у меня всегда хранилась щепотка табаку и бумага. Я свернул самокрутку, закурил.
— Может, желаете? Хотя бы такую? — перехватил я его жадный взгляд.
Я скрутил еще одну, образцово-показательную цигарку. Протянул ему — смочить слюной.
— Докончите сами, прошу вас. — И он показал на свои дрожавшие пальцы.
Затем, после первой затяжки и первой волны никотина, смывающей усталость:
— Я совершил gaffe?
— Ну, что вы!
— Я вел себя, как Теди.
— Вы никогда не будете вести себя, как Теди.
— Вы наблюдали за мной, я это чувствовал. Я скомпрометировал вас?
— Вы — меня? До чего же мы так договоримся!
Он положил руку мне на колено.
— Когда речь зашла о том, удостоите ли вы мой дом посещением (вот как!), женщины сказали: вы придете, чтобы понаблюдать за нами.
— Как детектив?
— Не кипятитесь. Мы ведь говорим начистоту, не так ли? Вы затем придете к нам, сказали они, чтобы изучить наше теперешнее ambiance[117].
«Ambiance» по-французски означает то же, что мы, венгры, называем укоренившимся у нас в языке словом «milieu»[118].
— Но к чему мне это?
— Вы воссоздали как бы одну сторону жизненной медали ваших уважаемых родственников, а теперь, полноты ради, взялись лепить оборотную сторону…
— В их жизни не ваша среда составляет оборотную сторону медали.
— Они взаимосвязаны, и самым теснейшим образом. Это одна материя!
— Как масло и пахта, пожалуй.
— Вы осмелитесь утверждать, что вас никогда не занимала жизнь тех, против кого — только не сочтите лестью с моей стороны — направлены ваши столь восхитительно колкие фразы?
— Осмелюсь. Вернее, занимала в очень малой степени, лишь косвенно.
— Когда вы отдавали себя политике.
— Когда слушал психологию. Меня заинтересовало, как влияет на психику сознание власти. На эту тему имеется обширная литература, излишне было бы пересказывать ее. Опасность, которую таит в себе власть приобретенная, относится к сфере психопатии; опасность власти унаследованной, полученной без заслуг и борьбы, много ближе к психозу.
И на этот раз неожиданный поворот разговора поразил графа; взгляд его весьма неуверенно блуждал по моему лицу, так что я невольно добавил:
— В одном случае — это область нарушений психики, в другом — разума.
Он поморгал. Чувствовалось, что он спрашивает, только чтобы выиграть время, чтобы как-то собраться с мыслями:
— А наша теперешняя жизнь?
— Жизнь аристократов в теперешней Венгрии?
— Под каким углом зрения сейчас вы склонны ее рассматривать?
Внезапно мне припомнилась одна сцена. Я знал о ней понаслышке, но она, очевидно, относилась к числу тех сцен, которые вызывают ощущение, будто мы не только слышали, но и видели, пережили их. Речь шла об одном пятнадцатилетнем мальчике. В доме для трудновоспитуемых детей составляли его, что называется, биографию. Его перевели туда из приюта для беспризорных. Судьба мальчика была полна злоключений, и в немалой степени из-за его фамилии. Несколько оттаяв душой среди благожелательных белых халатов, мальчик — еще раз повторив свою фамилию — вдруг встрепенулся. «Нельзя ли переделать ее на венгерский лад?» — спросил он, и в тоне его звучала мольба. Мальчика звали Зичи[119].
Я хотел рассказать о нем графу с двоякой целью. Прежде всего показать на примере, что в глубине сознания у каждого понятие «мадьяризировать» означает приблизить к народу: вернуть человека из касты обособленных. И затем развить точку зрения, достойную более долгих размышлений. А именно: какие огромные усилия понадобилось приложить аристократии, чтобы возбудить к себе подобную ненависть, причем ненависть не к отдельным ее представителям — тогда бы основания для антипатии могли быть случайными, — а ко всему классу, ко всей его структуре в целом!
Но граф по-прежнему размышлял над услышанным ранее.
— И вы вмещаете всю историю венгерской аристократии в одну главу психопатологии?
— С вашего позволения, в две. И только новейшую ее историю. Да и то я высказываю всего лишь предположения. Совсем не наверное она туда попадет.
— Ну, и слава богу! Могу я в компенсацию получить еще одну цигарку?
— Не наверное и то, что история или литература сохранит достаточно материала, достаточно ценных упоминаний об аристократии.
